Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Слушаюсь, господин генерал!

Толстов снова завалился на диван, закрыв холеной ладонью верхнюю часть лица…

Разве мог Филимон Прокопьевич оставить лошадей, которых сберег от всех напастей всякими правдами и неправдами! Одному богу известно, как он изворачивался, когда в Ошарову наезжали военные, чтоб взять у мужиков коней, скотину-животину. Филя не мешкая скрывался на заимку в тайгу — избенка в распадке гор возле Маны, отлеживал бока, топил самодельную глинобитную печь, охотился на зверя, вдосталь варил мясцо, доглядывая за тремя лошадьми: парой своих, и мерином Харитиньюшки.

«Жили-то как ладно, осподи! Кабы не война!» Про войну Филя вспомнил нечаянно. Ни белые, ни красные не цеплялись за его шаровары. Какое ему дело до них, белых и красных? Не ему власть вершить! Землю ворочать надо. А вот каким манером выжить при белых и красных — тут Филя мозговал. Не шутейное дело — выжить! «Ишь, как обернулось с батюшкой! А я, слава богу, убег! Кокнули бы. И белые вот. Эко верховодили, писали приказы про стребление красных бандитов, а таперича сами шуруют. Куды шуруют? К погибели!»

А вот и заимка Филимона. Избушка, пригон для овечек с теплым навесом, конюшня из ельника для трех коней, два стога сена рядом. Под копной соломы кошевочка — загляденье: оглобли крашены, дуга с росписью, колокольчики привязаны. Кони упитаны не меньше самого хозяина, то и разницы — умственной ущербностью не страдают, взлягивают от сытости, готовы хоть сейчас в поход.

— Бери всех трех! — приказал прапорщик.

— Не можно! — возразил Филимон. — Гавриил Иннокентьевич, с которым мы, можно сказать, дом к дому проживали в Белой Елани, как и с госпожой Юсковой, велел взять двух. А мерин — хозяйки, у которой я сымал фатеру. Да и по губам гляньте — вислые, значится, старый и по бабкам — на ноги посажен. Кляча, не мерин.

Солнце свернуло за обед, когда Филимон с прапорщиком в кошевке подъехали к сельской сборне — штабу полка. Капитан позвал его в комнату писаря, усадил на стул, сунул ручку, чтоб писал заявление про убитых красных бандитов, и положил на стол маузер — страхи господни! Филя сперва ссылался на полную неграмотность, но тогда капитан сказал: если он, Филимон, будет петлять перед ним, то согласно приказу генерал-лейтенанта Розанова, он, капитан Ухоздвигов, шлепнет Боровикова, чтоб воссоединить Филюшу с братом Тимофеем Прокопьевичем и отцом… И Филя сдался. Написал «заявленью» под диктовку капитана Ухоздвигова о всех своих «патриотических» подвигах, аж самому стало страшно: до чего же он был отчаянный белый!..

Заручившись заявлением, капитан сказал, что он проводит Евдокию Елизаровну до Езагаша, откуда Филимон с нею поедет в Даурск и Новоселово.

Филимон не забыл о вещичках, которые надо было взять у Харитиньюшки. Подъехал к избенке с Дуней и капитаном, сходил за вещами и мешком овса на дорогу — «кони допреж всего!»

Харитиньюшка вопила на всю улицу, заливаясь слезами:

— Воссиянный! Воссиянный! На кого меня покидаешь?!

Ну и все такое, бабье. Филимон покряхтывал, сопел в бороду, не по своей, мол, воле, а как «замобилизованный», возвернусь, бог даст.

Но Харитиньюшка не верила, что Филимон вернется вскорости: там у него хозяйство!.. Детишки…

— Соответственно, понаведаюсь, гляну, как домом верховодит батюшка, да раздел имущества восстребую. — И прикусил язык. Как можно «востребовать раздел» с покойного отца?

Капитан усадил Дуню, укутал в доху. Харитиньюшка долго еще бежала за кошевой, истошно взвывая: «Воссиянный, воссиянный, возвернись!»

«Воссиянный», не оглядываясь, понужал коней.

Ночевали в Езагаше в богатом доме, и капитан Ухоздвигов еще раз «прошуровал» мозги Филюши, нагнав на него страху до нового светопреставления — в зобу дыханье сперло! По всему выходило так, что сам капитан Ухоздвигов собирался жить где-то возле приисков и содержать при том «вооруженные силы»…

— У красных будешь — козыряй братом-комиссаром и отцом! — наставлял Ухоздвигов. — Ну, а в случае чего — на небеси взлетишь! У меня в тайге руки будут длинные — учти и заруби себе на носу!

Учел и зарубил на носу… Распрощались.

Теперь уже без капитана, с «пресвятой богородицей», Евдокией Елизаровной, Филя поехал дальше по морозной утренней сизости, аж стальные подползки звенели по льду Енисея. Гони, гони, Филя! «Эко захомутал, стерва! — подумывал он. — Вить заявленью выдавил из меня духовитую. Ежли попало бы в руки Головни — каюк! Вить самолично составил и прописался доподлинно Боровиковым!..»

Дуня, как залезла в кошевку, укуталась в доху, так и уснула сном праведницы. Ни мороз ее не берет, никакая худая немочь.

Отоспалась «богородица», в расспрос пустилась: верит ли Филимон Прокопьевич в бога? В православного или в тополевого? Как жил в Ошаровой?

Филя отвечал сдержанно — он не духовник, а бог для него, как и для всех, един, на небеси пребывает. И про Ошарову мало сказал.

— Ох, и молчун ты! — молвила Дуня, отворачивая лицо от ледяного хиуза. Ветра будто нет, а лицо жжет и губы твердеют, торосы занесены снегом, и такая кругом пустынность, как будто за сто верст окрест нет никакой живности — ни зверя, ни птицы, ни человека.

Дуне холодно. И скушно — глаза бы не глядели. Куда она едет? На пепелище? Что ее ждёт там, в Белой Елани? Чужие углы, немилостивые люди и вечная неприкаянность? Она не верит, что белые могут прорваться в Урянхайский край — везде красные! Спереди и сзади. В Новоселово она теперь ни за что не вернется. Может, жив Мамонт Головня со своими партизанами? Головня помилует Дуню, ну, а потом как жить? На притычке у красных? Ни приисков, ни миллионов! Все и вся «пролетариям всех стран, соединяйся»!

— Пшли, пшли! — пошевеливает вожжами Филя.

— Далеко до Даурска?

— Верст десять аль пятнадцать — хто их тут мерял, версты! — пробурчал Филимон, обметая лохмащкой заиндевевшую бороду.

— Иззябла я! — пожаловалась Дуня. — Ты хоть повернись ко мне, заслони от ветра. Иль ты не мужчина?

— Само собой, — пыхтел Филимон Прокопьевич, неумело подворачивая бок к землячке.

— Да вот так, вот так! — Дуня сама повернула к себе недогадливого земляка и полезла настывшими руками к нему за пазуху под шубу. — Ох и сытый ты, боженька! — И что-то вспомнив, сказала: — Я как увидела твою красную бороду, испугалась даже. Конь Рыжий, думаю.

— Эко! Разе кони с бородами? Гривы у них.

— Был и с бородой Конь Рыжий.

— Не слыхивал и не видывал. Поблазнилось должно. Еман — тот с бородой.

— Не еман, а Конь Рыжий! Какой же это был чудной Конь!

Помолчали, каждый потягивая собственную веревочку.

— Что же ты скажешь Меланье, когда приедем? — спросила Дуня.

— Чаво говорить? Нече. Хозяйство мое, и все тут.