Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Ну чего ты? Не бойся… Все будет хорошо.

— Да я от радости, — прошептала девушка и приблизила к его лицу мокрые от слез глаза. — От радости я…

Тут у Кондрата вдруг такая смелость появилась, что он обнял и поцеловал девушку.

То были их первые поцелуи. Долгожданные. Обжигающие. Они не понимали, что играют с огнем. Им было неведомо, что этот огонь может превратиться в пожар. Первым не совладал с собой Кондрат. Он вдруг крепко прижал к себе Богдану и неожиданно для себя легко уложил девушку на мягкую влажную траву. Он никогда не был близок с женщинами, а тут вдруг с какой-то непонятной ему ловкостью и быстротой, так, что она даже крикнуть не успела, — овладел ею. Богдана только почувствовала, что все ее существо сковало какое-то сладкое томление. И вместо того, чтобы резко оттолкнуть парня, вырваться из его объятий, она с нежностью прильнула к нему — такому желанному, сильному. Губами припала к его губам.

— Милый, разве можно так?..

И она забилась в его объятиях. Было невозможно разорвать кольцо его крепких рук. Все ее усилия и мольбы были тщетны. Кондрат, казалось, совершенно обезумел. Когда ей показалось, что она задохнется, его объятия ослабели, и он, словно обессилев, отпустил ее.

— Ох, что мы натворили! Грех-то какой! — всхлипнула Богдана. — Опозорил ты меня, опозорил…

Сознание своей вины как бы пронзило все существо Кондрата: «Что я наделал?» Ему вдруг стало невыразимо жалко Богдану. Он нахмурился: «Ну и сволочь я. Испортил девку. Испортил. Как же теперь быть? И до свадьбы…»

— Не горюй. С этого часа ты жена мне. Запомни — жена. И успокойся. Никакого греха тут нет. Я никому не дам тебя в обиду. Никому! — Своей огромной тяжелой ладонью стал нежно гладить ее по спине.

Не смысл того, что он говорил, а тон его голоса, твердый, уверенный, успокоил Богданку. Вытерев слезы, она взялась поправлять платье.

— А теперь надо идти, пока нас не заметили. Мачеха узнает — съест.

Кондрат хотел задержать ее, утешить. Но в это время какой-то грузный мужик шумно вышел из кустов, шагах в двадцати от них, и, насмешливо посвистывая, зашагал на середину улицы. Его посвист показался Кондрату нарочитым. Он рванулся было вслед незнакомцу, но Богданка, повиснув у него на руке, потянула в тень.

— Ты что? Да это же кучер Яшка! Сосед наш и первый брехун на селе. Боюсь, что заметил он нас…

— Пусти! Вот я задам этому Яшке. На всю жизнь язык прикусит. Но Богданка крепко вцепилась в его руку:

— Не смей, нам только этой беды не хватало.

Она так решительно сдерживала его, что гнев Кондрата приостыл. Чем виноват перед ним этот кучер? Тем, что вышел неожиданно из кустов и засвистел? А может быть, он ничего и не видел и просто от хорошего настроения свистел. Может быть, Богдана права… И огромное счастье, которое, несмотря на все страхи и огорчения, переполняло их обоих, победило. Радость, что они, наконец, стали родными, близкими…

Рассветная мгла окончательно рассеялась. Начался день. Влажный воздух наполнился звуками проснувшегося поселка, и в эти звуки вливался стройный, едва слышный, но настойчивый звон. Казалось, он приносился ветерком откуда-то с высоты, из подкрашенного алою полоской зари облака. Затем этот звон как бы спустился с солнечной высоты. И можно было различить, что это не медный голос церковного колокола, созывающего мирян в храм. Он был другой окраски и шел, видимо, издалека, версты за две отсюда. Шел дерзко, настойчиво. Пробираясь сначала среди колосьев спелой пшеницы, потом меж стволов дубового леска, колючих кустов.

Он сразу разобрал, что это удары молота, равномерно бьющего по железу.

— Это из кузницы от Варавия, — пояснил Кондрат девушке. — Понимаешь, это кузнец из полосы стальной плужной лемех отковывать начал. Ох, и трудное дело! Горн в кузнице малый, нагревает металл медленно, а молотобоец Сенька — хлипкий… Просил меня Варавий пособить ему.

— Что ж, помоги, — сказала Богдана.

Он хотел еще раз поцеловать Богдану на прощание, но она бросила на него тревожный, озабоченный взгляд.

— Не надо. А то как начнем миловаться, все на свете опять забудем. И так еще голова кружится. Глянь, как рассвело. И батька мой с мачехой, наверное, уже встали. Поспешай, Кондратка. С богом…

— Что ж, — сокрушенно вздохнул парень. — Тогда я в кузницу, к Варавию. Как дело слажу, так сразу в усадьбу к Виктору Петровичу. Упрошу его, пусть сватом к батьке твоему направится… Готова будь.

— Я-то давно…

— А ежели что, батька или мачеха обижать начнут, прямо ко мне в хату беги. Понимаешь? Прямо ко мне.

— А как матушка твоя меня встретит?

— Да ты не сомневайся в моей матушке. Ведь она в Греции когда-то вместе с отцом моим, Иваном Кондратьевичем, в бой ходила. Справедливая она. Всегда всем, кого обижают, готова помочь. И ничего не боится. Пистолеты до сих пор в ларце хранит. Она тебе первой защитой станет. Не сомневайся.

— Ладно, Кондрат.

До завтра… Только не забудь: на петушиной зорьке, как и ныне, опять встретимся. Не забудь.

— Обязательно… На петушиной, — улыбнулась Богданка и скрылась, словно потонула в листве.

Кондрат посмотрел, как тихо вслед за девушкой качнулись ветки, и пошел в ту сторону, откуда доносились удары молота.

Он уже не думал, что виноват перед Богданкой. Его вдруг наполнила неведомая ранее удаль.

От домика Богданки до кузни Варавия — две версты. Кондрат Малый прошагал их быстро, словно пробежал. Он избрал самый короткий путь по тропе, которая вилась меж огородов, мимо дубового молодого леса и приводила к ставку.

Здесь, на береговом бугре, парень увидел знакомый квадрат, покрытый замшелой горбалевой крышей. Как ствол пушки, нацеленный в небо, торчала закопченная труба. Из нее медленно вываливались клубы серовато-черного густого дыма.

«Варавий затопил горновую печь, нагревает железо», — определил Кондрат. Он невольно усмехнулся, вспомнив, как еще недавно кое-кто из окрестных помещиков, да и землевладельцев из крестьянского сословия, смеялись над Виктором Петровичем, когда он строил эту кузню. «Ну кому она будет нужна в этой безводной степи?» Так же злословили, когда он стал овраг превращать в ставок и сажать вокруг дубовый лес. Все это называли «сумасшедшими затеями»… А вот миновало пару десятков лет и «сумасшедшие затеи» Виктора Петровича оказались очень нужными делами. И насмешники стали обращаться к нему с просьбами:

— Помогите с водицей, разрешите напоить скот из вашего ставка. Или:

— Сделайте милость, разрешите десяток дубков спилить из вашего леса. Выручите!

Былые насмешники теперь одолевали подобными просьбами, и Виктор Петрович никому не отказывал в помощи. Только порой не сдерживался и особенно злых недоброжелателей спрашивал: