Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Ну, с тобой, черт дохлый, много не наробишь! Такой слабак! Хоть разок ударь по-настоящему!

Кузнец сунул уже остывшую полосу в горн и стал качать мех.

Молотобоец бессильно опустился на стоящий рядом обрубок бревна, заменяющий табуретку, и виновато склонил лохматую голову.

Только тут кузнец заметил Кондрата, который молча стоял в стороне. На его приветствие Варавий сердито буркнул:

— Ты чего опаздываешь?! Или не знаешь, как я с ним маюсь? — Он показал рукой на сидящего рядом молотобойца. — Беда с ним — не работа. Раз молотом махнет, а потом кашляет.

И, видать, почувствовав, что нехорошо так говорить о больном человеке, Варавий вдруг ласково обратился к молотобойцу:

— Ты, Семка, на меня не серчай. Я в работе дуже горячий. Иногда скажу что плохое, но без зла, а вот от кашля ты воды попей да лучше пойди из кузницы на вольный воздух, полежи на травке, может, тебе и полегчает… А ты, — сказал он Кондрату, опять становясь суровым, — чего зенки вытаращил? Скидай свою свитку да бери кувалду, — он протянул молот. — Давай трохи постучим.

Кондрат молча сбросил свой суконный сюртук, стянул с плеч рубаху и, обнаженный по пояс, деловито поплевал на ладони, крепко приложил их к рукоятке молота, взмахнул им и тяжело опустил на поставленную Варавием на наковальню раскаленную полосу. Работа началась.

Она пошла споро, в огненных искрах, летящих от каждого хлесткого удара бойка молота по нагретому до яркой красноты металлу. Оба, и старый кузнец и юный молотобоец, увлеклись слаженным ритмом труда так, что, когда Семен появлялся в кузне, чтобы подменить Кондрата, они отказывались от его помощи, а Варавий, со свойственной ему грубоватой прямотой, выпроваживал молотобойца «отдыхать на травке».

К полудню они успели сделать почти все поковки. Варавий первый почувствовал усталость. Не желая ее показать перед своим молодым напарником, он схитрил и, прервав работу, сказал:

— Ну, теперь, ежели Виктор Петрович приедет посмотреть, что мы тут сделали, то, поди, будет доволен. Работу, кою он на три дня раскладывал, до полдня махнули. И поковки-то, смотри, одна лучше другой. Остается лишь их к лемехам приварить. С этим я уже сам управлюсь или Семку, чтобы не скучал, позову. А ты, Кондрат, здорово молотом бил. Я даже пужаться стал: или молот разлетится к чертовой матери, или наковальня треснет. — Он улыбнулся, давая понять, что пошутил. — Молод ты, гляжу, а дюж больно. Весь в деда Кондратия своего пошел, у него тоже силища агромадная была, как у быка или медведя. — И кузнец заскорузлой ладонью ласково шлепнул парня по голой потной спине. — Спасибо тебе, парень, выручил, значит. Ох, и помокрел насквозь. Почитай, с ведро из тебя этого пота вышло. Идем к бадье. Я водицей твой пот смою.

Варавий потянул парня к бочке с водой, в которой он остуживал горячее железо, и мокрой ветошью вымыл ему спину и грудь. После этой процедуры Кондрат оделся и хотел было уйти, но Варавий задержал его. Испытывающе посмотрел на парня и спросил:

— Ну чего же ты, малый, ныне такой тревожный и сумный? С чего бы?..

Кондрат подивился прозорливости старого кузнеца: «И вправду, не зря про него молва ходит, будто он — ведун, людей сразу понимает и от него ничего не утаишь». И ответил вопросом на вопрос:

— А разве это приметно? Кузнец засмеялся.

— Еще как приметно, парень!.. Только я сегодня на тебя глянул и сразу увидел тревогу твою. Она у тебя в глазах и в голосе. Я и подумал: что же такое его беспокоит? — Поглаживая серую опаленную бороду, объяснил кузнец.

В его голосе Кондрату послышалась отеческая озабоченность. Она то и тронула его.

«Расскажу ему все, как хотел Виктору Петровичу. Варавий — достоин доверия. Он много на своем веку повидал. Может быть, и мне какой полезный, умный совет даст», — подумал парень. И подробно поведал о своем намерении жениться на Богдане, о их взаимной любви, не утаив тех препятствий, которые эта любовь встретила.

Варавий, сочувственно вздыхая, слушал Кондрата. Тому приходилось говорить громко, порой даже кричать, по нескольку раз повторять некоторые слова, даже целые фразы, потому что старый кузнец плохо слышал, страдал глуховатостью, свойственной людям его профессии. Такое внимание Варавия к взволнованным словам парня вызывалось еще тем, что тот как бы рассказывал какую-то давно позабытую историю его собственной далекой юности. Варавий тоже, как и Кондрат, любил когда-то одну девушку. Он также был беден. Отец девушки такой же скупой скопидом, как и отец невесты Кондрата, отказывал ему в женитьбе на своей дочери… Вечная история, старая как мир, где властвуют деньги, лишающие людей счастья.

Рассказ Кондрата растрогал старого кузнеца, душа которого, казалось, уже давно огрубела, как и его мозолистые руки, привыкшие много лет иметь дело с огнем и железом. На выцветших глазах показались слезы.

— Понимаешь, Кондратко, — сказал он дрогнувшим голосом, — любовь свою ты должен беречь. Она у тебя первая?

— Самая что ни на есть первая, — подтвердил парень.

— То-то и оно. А знаешь, что это — самое главное в жизни. Можно сказать, стержень каждого человека. Потеряешь — и многое пойдет вкривь, если не все. Тут, парень, надо всю силу собрать воедино, чтобы сберечь ее. Понял?

— Нет, не понял, — чистосердечно признался Кондрат. — Ну при чем тут сила? Любовь — любовью, а вот чего вы говорите о силе — не понимаю.

— Сейчас объясню. Видишь ли, я и ты одним делом занимаемся. Ты по механической части идешь, а я — кузнец. Одна у нас работа, с железом дело имеем. Словом, такую силу проявляем, что само железо, как тесто, мнем и разные предметы из него делаем. Вот такую же силу и твердость ты должен проявить и в жизни, чтобы любовь свою сберечь. Понял?

— Теперь понял.

— То-то. — Варавий важно погладил свою седую опаленную бороду. — А может быть, тут сил надобно поболее, чем в железном деле. Наверное, поболее, потому, что я то железное дело освоил. — можно сказать, первый кузнец в округе, а вот любовь свою не сберег. Напоил как-то меня один купец, а любовь мою, когда я пьяный был, украл. Красивая она была, любовь моя. Вот и украл ее купец проклятый.

— Как же это случилось?

— Очень просто. Пока я пьяным в беспамятстве лежал, ее связали и насильно увезли. Далеко увезли — верст за тысячу. Я, правда, купца того проклятого нашел, посчитался с ним. Нет его больше на земле. Но и моей любви нет. То ли она сама повесилась, то ли удавили ее, — и вся моя жизнь сразу вкось пошла. Вот что такое любовь, парень. С одной стороны — нежность, а с другой — железное дело. Железно беречь ее надобно.

— А почему у вас вкось жизнь пошла?

Долго об этом рассказывать. А ежели коротко — просто тоска заела. Все, чтобы я ни делал, куда бы ни шел — перед глазами моими любовь стоит и с укором на меня глядит, мол, как же ты меня, Варавий, потерять смог?.. До тюрьмы я докатился, до кандалов, и спасибо Виктору Петровичу, что когда война с Бонапартом началась, он меня из острога вызволил и в свое ополчение ратником взял. Так я после войны при нем и остался. Не уважаю я бар и помещиков всяких, а вот его не только уважаю, но даже люблю. Понимаешь, люблю. Не похож он совсем на барина. Вроде бы барин и не барин, ну, прямо как белая ворона среди черного воронья, так он среди своего господского сословия. А уважительный какой, никогда простому человеку грубого слова не скажет. Каждого селянина на «вы» называет.