Владимир Муравьев - Слава столетия [исторические повести]

— Прислали какой–то пакет.

В сенях городской почтальон, в форме почтового ведомства, вручил Державину бумажный пакет, от надписи на котором у Гаврилы Романовича перехватило дыхание: «Из Оренбурга от киргиз–кайсацкой царевны к мурзе Державину».

Сунув посланцу золотой, Державин, сдерживая переполнявшую его радость, вернулся в столовую.

Первое, что он заметил, был подозрительный взгляд князя Вяземского, так и вперившегося в пакет.

«Барашка в бумажке получил?» — говорил его взгляд.

Державин подошел к князю.

— Подарок прислали. Можно ли принять, ваше сиятельство?

— Какой? — отрывисто спросил князь.

— Вот.

Генерал–прокурор скользнул взглядом по надписи на обертке.

— Какие еще подарки от киргизцев? — недовольно буркнул он.

Тем временем под любопытными взглядами со всех сторон Державин освободил от бумаги предмет, находившийся в пакете.

Золотая, осыпанная бриллиантами французская табакерка сверкала и приятно оттягивала руку своей тяжестью.

Вяземский взглянул, понял, осклабился в улыбке.

— Вижу, братец! Хорошо, хорошо… Такой , — он произнес это слово с особым ударением, — такой подарок отчего не принять? Поздравляю, поздравляю.

Поздравления посыпались со всех сторон.

Генерал–прокурор задумчиво почесал толстым волосатым пальцем за ухом, искоса оглядел Державина с ног до головы.

— Только за что бы это, братец?

— Не знаю, — прикидываясь удивленным, ответил Гаврила Романович. — Разве что за сочинение, которое княгиня Катерина Романовна Дашкова, не спросясь меня, напечатала в журнале, издаваемом ныне при Академии наук…

— За сочинение? — недоверчиво переспросил Вяземский. — Ну–ка, давай его сюда, почитай, а мы послушаем! Что за сочинение, за которое дается такая награда?

Державин не стал чиниться.

Когда Державин дошел до строф, в которых содержались намеки на вельмож, за столом поднялся легкий шум.

Гаврила Романович опасался, как воспримет князь то, что касается собственно его.

Генерал–прокурор хмуро смотрел в стол. И голубятню, и жмурки, и Бову с Полканом он словно пропустил мимо ушей.

После чтения Вяземский хмыкнул и сказал:

— Ну и наклепал же ты на себя, Гаврила Романыч, сверх меры.

— Это поэтическая фигура, — пояснил Державин.

— И то, смотрю, на тебя непохоже…

Два дня спустя, явившись к должности в Сенат, Державин, встретил князя Вяземского в коридоре. Тот был сердит и едва ответил на поклон.

Потом Державин слышал, как князь кому–то громко говорил:

— Конечно, когда стихотворцам заниматься делами — у них стишки на уме!

Только вечером, уже дома, Гаврила Романович узнал причину гнева князя Вяземского.

Козодавлев рассказал, что императрица разослала Потемкину, Нарышкину, Орлову, Вяземскому и другим вельможам, на которых намекал Державин, по номеру журнала с одой и каждому нарочно отметила касающиеся его строки.

— Только тогда наконец дошло до твоего старика, — усмехнулся Козодавлев. — Мне за верное передавали его слова: «Спасибо матушке, открыла мне глаза на Державина. Он, чай, все стихи про меня пишет. Вот пригрел змею».

— Теперь мне у него не служить, — вздохнул Гаврила Романович.

— Государыня не даст в обиду. Вот тебе письмо от княгини Катерины Романовны, в котором она сообщает, что мурзу татарского желает видеть государыня императрица и в нынешнее воскресенье ты будешь представлен ей в Зимнем дворце. Ну, рад?

Долго не разгоралась звезда Державина, долго он лез на небо, чтобы зажечь ее, и вот она вспыхнула — ярко, ослепительно.

— Вяземский силен, да государыня сильнее, — подмигнул Козодавлев.

— Любезный друг мой, Осип Петрович, ты, ты — орудие счастья моего! — И Державин бросился обнимать Козодавлева, трясти, тискать и в конце концов, как расшалившийся мальчишка, повалил на диван.

Лицеист читал с воодушевлением, имена прославленных полководцев звучали, как зов боевой трубы и гром бранного оружия.

Но когда он произнес имя Державина, его отроческий голос зазвенел и дрогнул от восторга.

Лицеист читал дальше, но в ушах старого поэта все звучало его собственное имя, произнесенное этим юным, свежим голосом.

Державин любил думать о себе в третьем лице: «Он, Гаврила Романович, Державин». Это звучало весомей и значительней, чем простое, обычное «я».

В последние годы, очутившись не у дел и приобретя слишком много свободного времени для размышлений, Гаврила Романович вот уже лет шесть сочинял втайне от всех свое жизнеописание. Писал он его в третьем лице и себя именовал с упоминанием всех своих чинов и должностей: «Бывший статс–секретарь при императрице Екатерине Второй, сенатор и коммерц–коллегии президент, при императоре Павле — член Верховного совета и государственный казначей, а при императоре Александре — министр юстиции, действительный тайный советник и разных орденов кавалер Гавриил Романович Державин».

Потомство, считал он, прочтя это жизнеописание, должно будет отдать дань уважения ему, Гавриле Державину, поднявшемуся собственными дарованиями от солдата, жившего в вонючей казарме вместе с мужиками, до самых высоких степеней в империи.

Гаврила Романович подробно описывал, вновь переживая и волнуясь, как волновался в те далекие времена, долгий, трудный и блистательный свой путь от чина к чину, от должности к должности. Он прекрасно помнил все великое множество дел, которые ему приходилось разбирать, мнение Сената, Совета, доводы истцов и ответчиков, и все это вставил в свою «Записку из известных всем происшествиев и подлинных дел», как он назвал свое жизнеописание.

По тому кратчайшему, но ясному экстракту уже решенных дел, который ложился лист за листом в стол, вполне можно было бы вновь принять решение, ежели бы вдруг подлинные дела были утрачены.

Гаврила Романович отмечал все отличия и награды, которых был удостоен. Писал про гнев непосредственных своих начальников, которым его желание докопаться до истины в некоторых запутанных делах пришлось весьма не по сердцу.

А гневались на него и обходили наградами чаще, чем награждали. Он вызывал гнев многих сильных мира сего: графа Панина, князя Вяземского, Екатерины, Павла и Александра… Каждый из них мог бы обратить его в прах, в ничтожество, но всегда спасала судьба, сохраняла для нового, все более и более обширного поприща.