Владимир Муравьев - Слава столетия [исторические повести]
- Название:Слава столетия [исторические повести]
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Детская литература
- Год:1979
- Город:Москва
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Владимир Муравьев - Слава столетия [исторические повести] краткое содержание
Слава столетия [исторические повести] - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
— Да, жаль человека. А вы–то сами как?
— Спасся заступничеством князя… Но одно скажу, Николай Михайлович, в моем звании ученый человек гораздо несчастливее, чем неуч. Мне теперь велено не отлучаться в город и наипаче в книжные лавки. Да не выдержала душа, ослушался. Прощайте, Николай Михайлович, может, больше и не доведется встретиться.
Вечером за чайным столом Николай Михайлович рассказал, что услышал от Друцкого, и о встрече с Вороблевским.
Настасья Ивановна тяжело вздохнула.
— Не кажется ли тебе странным, милый друг, что государыня, всегда такая внимательная к литературе, словно не замечает твоего журнала, ни словечком нигде о нем не обмолвилась?
Карамзин пожал плечами.
— У государыни и без моего журнала много забот…
— Тут другая причина, — вступил в разговор Алексей Александрович, — ты не хочешь видеть, что волей несчастного стечения обстоятельств тебя причисляют к кругу людей подозрительных. Мне говорили, что государыня, прочитав твое объявление о журнале, якобы сказала: «Еще один путешественник, мне вполне хватило бы одного». Ты попал на глаза ее величества в плохую минуту.
— Да, да, все оттуда идет, — подхватила Настасья Ивановна, — и тебе необходимо развеять это предубеждение.
— Это — увы! — не в моих силах.
— В твоих! — горячо воскликнула Настасья Ивановна.
— Ты должен написать хвалебную оду государыне и напечатать в своем журнале, — сказал Плещеев.
— Да, — подтвердила Настасья Ивановна.
— Но это будет выглядеть грубой лестью. Особенно после всего, что сделали с бедным Николаем Ивановичем. Кто же мне поверит?
— Так все всё знают, всё понимают. Одой ты покажешь свою благонамеренность.
— Нет, не хочу и не могу. А может быть, не так уж плохо мое дело?
— Плохо, — покачал головой Алексей Александрович, — в последнее время очень уж часто высшие начальники высказываются насчет того, что слишком много пустословия развелось в журналах, пора их поубавить. Только нынче я это слышал от Прозоровского. Ты станешь первым кандидатом на запрещение. А одой, глядишь, спасешь и себя и журнал.
Карамзин взялся за голову.
— Нет.
— Ну не ради себя, ради нас! Заклинаю любовью моей к тебе! Ну, хочешь, я встану перед тобой на колени? — Настасья Ивановна порывисто подалась вперед.
— Нет, нет, не надо! Я знаю, вы меня любите… Я сделаю, как вы хотите.
После этого разговора целую неделю Карамзин ходил хмурый, и в конце недели, также вечером, болезненно скривясь, как от зубной боли, протянул Алексею Александровичу сложенный вдвое небольшой листок бумаги и сказал:
— Вот написалось…
— Что–то очень мало, оде краткость неприлична, — улыбаясь, проговорил Плещеев, развернул листок и торжественно начал читать: — «Ответ моему приятелю, который хотел, чтобы я написал похвальную оду Великой Екатерине.
Мне ли славить тихой лирой
Ту, которая порфирой
Скоро весь обнимет свет?
Лишь безумец зажигает
Свечку там, где Феб сияет.
Бедный чижик не дерзнет
Петь гремящей Зевса славы…
Что Богине нашей оды?
Что Великой песнь моя?
Ей певцы — Ее народы,
Похвала — дела ея;
Им дивяся, умолкаю
И хвалить позабываю».
Плещеев дочитал до конца и замолчал, с вопросом глядя на Карамзина.
— Сам знаю, не то, — заговорил Карамзин. — Ваш совет, дорогие друзья, хорош, но я не имею сил ему последовать…
Все молчали.
Алексей Александрович задумчиво вертел в руках листок с одой. Настасья Ивановна отвернулась, на ее глазах блестели слезы.
— Простите, дорогие друзья, что испортил вам настроение. Я очень виноват перед вами. Но осень делает меня меланхоликом, я не верю ни в какое предприятие и поэтому не могу им заниматься как следует. И этой одой тоже, — сказал Карамзин.
— Осень, осень… — тихо проговорила Настасья Ивановна. — Увы, если бы это осень… Ах, какое несчастье!..
Карамзин грустно улыбнулся:
— Конечно, осень. Что касается всего остального, то меня с полным основанием можно почесть счастливым. Кто еще не заперт в клетку, кто может, подобно птицам небесным, быть здесь и там, там и здесь, тот может наслаждаться бытием своим и может быть счастлив. Должен быть счастлив. — И, немного помолчав, Карамзин добавил: — Хотя не знаю, как я смогу жить без журнала, без литературы…
Воспоминания в Царском Селе
8 января 1815 года в актовом зале императорского Царскосельского лицея шел публичный экзамен по случаю перевода воспитанников из классов младшего возраста в классы старшего.
За длинным столом, застланным красным сукном, сидели экзаменаторы, министр просвещения граф Разумовский, почетные гости. Сверкали золотом мундиры военных и статских генералов, искрились бриллианты большого наперсного креста на темно–лиловой груди соборного архимандрита, благодушно дремавшего по правую руку от Разумовского.
В покойном кресле, тяжело облокотясь на ручки и глядя мимо экзаменуемых отроков в зал, на публику, восседал почетный гость — Гаврила Романович Державин.
В своем сенаторском мундире при орденских звездах он был важен, равнодушен и величествен, как собственный парадный портрет.
Почти все лицеисты декламировали его стихи. Потом иные гладко, иные с запинкой говорили об их пиитических красотах.
И старый поэт, повторяя про себя знакомые строки, думал об оставленном ради сегодняшней церемонии домашнем теплом халате; о комнатной собачке Тайке, которая, посаженная за пазуху, так уютно греет, поглядывая вокруг остренькими черными глазками; об аспидной доске, на которой мягким мелком он записывал пришедшие на ум мысли и строчки рождающихся стихов…
— Воспитанник Александр Пушкин прочтет стихи собственного сочинения «Воспоминания в Царском Селе», — объявил профессор словесности Галич.
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес…
Юношеский голос, ломающийся и слишком громкий от смущения, наполнял собою весь обширный зал.
Гаврила Романович так же машинально, как повторял за лицеистами свои стихи, повторил и эти только что услышанные строки:
Навис покров угрюмой нощи…
И вдруг словно очнулся ото сна.
Это были не его строки.
Но это были строки, которые он не отказался бы признать своими.
Державин подался вперед, мутные старческие глаза его помолодели.
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый.
Плывет в сребристых облаках.
А там в безмолвии огромные чертоги,
На своды опершись, несутся к облакам.
Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
Не се ль Минервы росской храм?
Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царскосельский сад?
Интервал:
Закладка: