Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Он готов на все, только бы знать, что не напрасно! Почему же молчит тюрьма, почему молчит воля? Может быть, он поступил безрассудно, не очень умело, но надо же было кому–то начинать!

Тюрьма молчала. Изредка Петр скорее угадывал, чем слышал, как где–то кто–то перестукивается, иногда из–за двери он различал озорные голоса и даже пение, но к нему никто не стучал и никто не делал попыток установить с ним связь. Даже в баню его водили одного, а парашу из камеры забирали по утрам два уголовника, смотревших на него с презрительным любопытством. Непонятная, кем–то подстроенная отчужденность особенно угнетала Петра, хотя он и пытался утешить себя тем, что в тюрьме политических заключенных, наверное, очень мало. Начальник тюрьмы Кацеблин, довольно часто заходивший в камеру, был единственным источником новостей. Он–то и сообщил Петру в конце сентября, что Лева Левин и Давид Рыбак вчера выпущены на волю, а Абрам Рыбак, сидевший в камере с другой стороны здания, будет, вероятно, отправлен в ссылку.

В воскресенье 4 октября Петра после завтрака повели в каптерку, выдали белье, брюки, бушлат и велели переодеваться. В соседней камере его поджидал кузнец, который молча принялся за свое дело. Он примерил к ногам Петра несколько колец, выбрал подходящие и ловко заклепал их. Так Анохин впервые оказался в кандалах, которые вначале не произвели на него впечатления ни их десятифунтовой тяжестью, ни их наличием. Даже наоборот — возвращаясь в свою камеру, он легко позвякивал цепями, стараясь не менять походки. Что такое кандалы, он ощутил через час или два, когда полегоньку, а потом все сильнее и сильнее начали ныть ноги — сперва от ощущения закованности, затем от тяжести оков и натертости голеней.

После обеда две пары кандальников стояли у тюремных ворот. Четыре стражника с примкнутыми штыками и пожилой усатый унтер заняли свои места, ожидая команды на выход. Позади на повозке лежали заплечные мешки охраны и скромные пожитки этапируемых.

Петр оказался в первой паре, рядом с высоким бородатым заключенным в очках и в суконном армяке. Судя по всему, этапы для соседа не были в диковинку. За десять — пятнадцать минут, пока шли последние приготовления, он успел познакомиться со всеми товарищами и особенно заинтересовался Петром. Узнав, что Анохин еще и не осужден, он до крайности удивился и громко обратился к начальнику тюрьмы:

— Господин начальник! Прошу вашего внимания!

— Что такое? — Кацеблин подошел поближе.

— Разве законы империи теперь уже позволяют заковывать в кандалы людей, судом к этому не приговоренных?

— Кого вы имеете в виду? Вы закованы по закону!

— Я имею в виду этого юношу! — очкастый указал на Петра. — Он даже неосужденный, он только подследственный… К тому же политический! Вы не имеете права!

— Он закован по предписанию господина прокурора и это не ваше дело, господин Благосветов, он же Разумовский, он же Григорович. Вам, как беглому каторжнику, вовсе не пристало рассуждать о законности!

— При первой же возможности о ваших действиях я доведу до сведения начальства и общественного мнения.

— Надеюсь, такая возможность вам теперь не скоро представится! — улыбнулся Кацеблин и скомандовал: — Трогай!

Ворота тюрьмы распахнулись, конвой взял ружья наизготовку, и партия медленно двинулась к пристани.

Петр вырос на окраине города и с детства привык к частым крикам мальчишек:

— Колодников ведут! Колодников ведут!

Враз прекращались ребячьи игры, и все наперегонки неслись к мостику через Неглинку, за которым начинался Петербургский тракт. Зрелище всегда было одно и то же: серая масса удивительно похожих друг на друга людей, едва передвигая ноги, спускалась на мост, переходила его и тяжело, из последних сил, тянулась мимо городских кузниц к тюрьме, где на углу Святонаволоцкой и Большой Закаменской их поджидали сердобольные старухи с ломтями хлеба.

В первый раз Петр испугался. Ему, наверное, не было тогда и пяти лет, а кандалы на мосту гремели особенно грозно, и заросшие лица колодников казались нечеловечески страшными, и их выпученные глаза медленно и жадно, одного за другим, оглядывали притихших мальчишек.

Потом этапы перестали и для Петра быть в диковинку. Их стали приводить все чаще и чаще, и не только со стороны Петербургского тракта, но и от пристани. Вместе с колодниками все больше стало прибывать арестантов без кандалов, которых называли «ссыльными», и мальчишки уже кричали по–другому:

— Ссыльных ведут! Ссыльных ведут!

Встречать ссыльных теперь выходили не только старухи и ребятишки с городских окраин. На тюремной площади стали собираться и шумные гимназисты, и любопытствующие торговцы, и рабочие с Александровского завода, и даже сочувствующая революционерам интеллигенция. Стража едва успевала следить за порядком и торопилась поскорей загнать этап за тюремные ворота.

Так было еще совсем недавно. По крайней мере — год или два назад.

Как–то оно будет сегодня?..

…Миновав круглую Петровскую площадь, этап вышел на самую оживленную улицу города — Мариинку. Идти по булыжной мостовой стало труднее: тяжелые на деревянной подошве тюремные башмаки скользили, и цепи у Петра то и дело позвякивали о камни.

— Не торопись! Ремень ровней держи, ноги пошире расставляй! — советовал ему Благосветов, шагавший почти бесшумно.

День был по–осеннему пасмурный, холодный, и гуляющих на Мариинке, несмотря на воскресенье, не было. Моросил мелкий дождик, редкие прохожие, кутаясь в поднятые воротники, почти не обращали внимания на арестантов. Поравняются, секунду–другую помедлят, с удивлением глядя на необычную в воскресный день процессию, перекинутся между собой парой слов и идут своей дорогой. Лишь извозчики, как всегда стоявшие в Палатском переулке, повскакивали с облучков и вышли на Мариинку, но городовой вылез из своей будки и пристыдил их, отдав за одно честь знакомому унтеру из конвоя.

Петр знал и городового Вилаева, и извозчиков, как знал он в лицо многих встречавшихся им прохожих. И то, что все они не обращали на него внимания, принесло ему немалое облегчение. В душе он подготовил себя к таким встречам, решив держаться гордо и независимо. Но решить оказалось куда легче, чем выполнить: голова сама собой опускалась вниз, а подбородок прятался в серый арестантский бушлат. Благосветову хорошо — в городе его не знают, да и вид у него такой, что за уголовника его никто не примет. По всему видно — политический!

На углу Екатерининской, у каменного здания почтовой конторы три нахохлившихся фигуры в гимназических шинелях сгрудились нос к носу и осторожно покуривали, пуская дым в рукав. Петр приметил их издали и все время краешком глаза наблюдал. Кажется, среди них был и тот отчаянный гимназист Андреев, который еще мальчишкой три года назад приводил своих крикливых друзей на рабочие митинги. В прошлом году он привлекался жандармами к дознанию по делу социал–демократов, даже временно исключался из гимназии, но потом был восстановлен.