Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Вот один из гимназистов заметил этап, что–то сказал товарищам, и все трое выстроились у края тротуара.

Этап медленно приближался. И вдруг звонкий голос разнесся над Мариинкой:

— Анохина ведут! Смотрите — это Анохин!

Это было так неожиданно, что унтер вздрогнул, сделал несколько торопливых шагов к тротуару:

— Господа гимназисты! Прошу соблюдать…

Но гимназисты не умолкали. Они чуть ли не хватали за рукав прохожих, указывали на этап и кричали:

— Смотрите, это Анохин! Анохина ведут!

Прохожие останавливались. Многие из них не знали, кто такой Анохин и почему об этом нужно кричать на всю улицу, но как не остановиться, коль другие стоят и смотрят. Откуда–то появились ребятишки, и собралась уже изрядная кучка народа.

— Господа! Прошу расходиться! Не положено! — упрашивал унтер, когда толпа, обрастая любопытствующими, двинулась по тротуару рядом с этапом. Мальчишки уже путались под ногами у конвоиров.

— …Он типографщик. В первой паре справа! Он покушался на жандармского филера с политическими целями! — захлебываясь от возбуждения, громко повторял Андреев, когда все новые и новые люди присоединялись к процессии.

Некоторые, выслушав эти объяснения, тут же отставали и шли своим путем, другие забегали вперед, чтоб заглянуть в лицо кандальнику.

Петр уже не прятал лица. Подняв голову и глядя куда–то вдаль, он шел шаг в шаг с Благосветовым, словно все происходящее его не касалось. Он вслушивался в шум и все еще не мог понять, чем вызвано это неожиданное возбуждение — обычным любопытством, сочувствием к нему или, может, даже негодованием?

Шум был прерван трелями полицейских свистков. От Садовой, придерживая на бегу шашки, спешили навстречу городовые.

Толпа вмиг рассеялась, даже гимназисты как сквозь землю провалились, и лишь откуда–то из–за забора донесся последний одинокий выкрик:

— Позор фараонам!

Полицейские проводили этап до Соборной площади, потом двое повернули назад, а третий пошел и дальше рядом с конвоем.

Все стихло. Глухо позвякивали цепи, и позади тарахтели по булыжнику колеса тюремной телеги.

Напротив собора унтер замедлил шаг, трижды с поклоном перекрестился и выразительно оглянулся на вверенную ему команду. Стражники последовали его примеру. Перекрестились и двое кандальников, шедших сзади! Благосветов лишь усмехнулся на это, а Петр отвернулся в другую от собора сторону.

Еще двадцать шагов, и они ступят на то самое место, с которого все началось… На тротуаре на углу Пушкинской уже виднеется та выщербленная дождем каменная плита, где он, не вынимая руки из кармана, вытащил из ножен финку и решительно прибавил шагу, глядя прямо в откормленный бритый затылок… Пунцовый затылок покачивался из стороны в сторону, в такт ленивой, оскорбительно самодовольной походке, противней которой, казалось, и не было на свете… Несколько мгновений Петр чуть ли не дышал в этот омерзительный затылок, все еще не peшаясь. И только когда ему показалось, что Иванов оборачивается, он торопливо выдернул нож из кармана и поспешно взмахнул им…

— Держаться правой стороны! — скомандовал унтер и сам первым сдвинулся вправо, пропуская экипажи.

Внизу уже виднелась пристань.

…Как глупо все получилось! Нож почти по самую рукоятку вошел во что–то мягкое. Иванов действительно поворачивался к нему — Петр никогда в жизни не видел у людей такого испуганного, даже умоляющего взгляда, какой был у сыщика.

Бежать Петр не собирался. Ни тогда, когда обдумывал план действия, ни за минуту до его исполнения. Пусть жандармы пишут в своих протоколах, якобы он побежал, «увидев, что промахнулся»! Нет, скорей все было наоборот! Если бы не страдальчески–жалкое лицо Иванова, какое, наверное, бывает лишь у смертельно раненного человека, Петр никогда не побежал бы… Возможно, и сам Иванов вгорячах посчитал себя смертельно раненным, но смотреть на его лицо было страшно…

Петр растерялся и побежал. Сначала во двор мужской гимназии, потом к Гостиному. Он мог бы удрать от погони: Иванов и Ишанькин отставали. Наверное так и надо было сделать. Но тогда?! Бежать на виду у публики, как какому–то карманному воришке, за которым с криком гонятся два человека в штатском, было невыносимо стыдно. И он остановился. Тем более что скрываться не входило в его планы… Глядя на подбегавшего Иванова, он даже испытал минутное облегчение, что тот жив и невредим. Да, он проявил эту минутную слабость, ненужность которой осознал сразу же, как только Иванов и Ишанькин с побоями повели его в полицию.

— Приставить ногу! — прервал размышления Петра голос унтера.

Этап остановился на площади перед входом на пристань. До отправления парохода было не меньше двух часов, и по дощатому настилу пирса бродили лишь случайные прохожие. Зато слева у лодочных причалов, как всегда в воскресный день, шумел настоящий базар. Жители Деревянного, Ялгубы, Суйсари, ввиду позднего времени и ненастной погоды, торопились хотя бы по дешевке распродать привезенные товары, наперебой зазывали покупателей, предлагая сигов, ряпушку, убоину, дичь, соленые грибы и ягоды. Одна за другой лодки ставили паруса и уходили в озеро. Навстречу со стороны Чертова стула и Ивановских островов возвращались лодки городских охотников и рыболовов.

Вся эта с детских лет знакомая картина до боли растревожила душу, и Петр впервые так отчетливо и горько подумал, что теперь все это его не касается, что он здесь чужой, что скоро этот притихший у пирса пароход надолго, а может быть и навсегда, увезет его. Петр обернулся посмотрел на поднимающуюся вверх от пристани Соборную улицу. Неужели он больше так и не увидит мать? Как он не догадался крикнуть гимназисту, чтоб тот предупредил ее… Ведь так много надо сказать! Чтоб не убивалась понапрасну, чтоб думала теперь не о нем, а о младшем Мите, которому, по всему видно, придется быть ее кормильцем в старости…

— Бери, Анохин! — толкнул его в бок Благосветов.

Деревенская женщина в черном платке на виду у стражников протягивала кусок пирога с рыбой. Пирог был белым, с коричневой поджаристой корочкой по краям — таких Петру не часто доводилось пробовать и в добрые времена, а сейчас он был бы рад и куску черного хлеба. Может, потому он оробел и не решался взять пирог у женщины.

— Возьми, сынок! Помолись за своего ровесника, раба божьего Андрея! — тихо сказала женщина, почти насильно всовывая пирог. Видя, что часовые не препятствуют, потянулись с подаяниями арестантам и другие прохожие.

— Это что такое? Прекратить! — издали закричал унтер, уже успевший сбегать к пароходу. — За мной, шагом а–арш!

Пристань очистили от посторонних. Откуда–то появились полицеймейстер Мальцев и начальник тюрьмы Кацеблин. Под их присмотром арестантов по одному проводили на пароход, спустили вниз и поместили в тесной каюте с наглухо закрытым иллюминатором под потолком. Дверь заперли на ключ, поставили в проходе постового, а стражники и унтер расположились в соседней каюте.