Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Вот почему каждую приближающуюся ночь даже помилованный впоследствии осужденный воспринимал и переживал, как свою, возможно последнюю…

За время революции 1905–1907 годов военные суды вынесли столько смертных приговоров, что каждая из российских тюрем, помимо общих правил и установлений, выработала и свои собственные традиции в отношении к осужденным на смерть.

В Петербургском Доме предварительного заключения казни не совершались. Для этой цели по столичному судебному округу министерством юстиции были секретным порядком рекомендованы два места — особая Шлиссельбургская тюрьма и Лисий Нос на берегу Финского залива.

Однако и Дом предварительного заключения имел свои традиции, с которыми сталкивался «смертник», как только его привозили из суда.

Прежде чем впустить в камеру, Анохина тщательно обыскали и отобрали ремень.

— Зачем? — спросил он. Этот факт удивил его не своей истинной значимостью, о которой он пока не догадывался, а житейским неудобством все время поддерживать рукой широкие тюремные штаны.

— Так положено, — ответил надзиратель, производивший обыск, а старший дежурный надзиратель, наблюдавший за процедурой, с улыбкой добавил:

— Это, чтоб ты не вздумал раньше времени…

Даже этот вполне определенный намек не произвел на Петра почти никакого впечатления. Вот уже несколько часов им владело удивительно отупляющее чувство безразличия и к себе, и ко всему, что происходило вокруг. Оно началось с первых минут суда. Он так ждал его, так волновался и переживал, пытаясь представить, как все будет, и был так удивлен несхожестью своих представлений с увиденным, что до сих пор все казалось ему не настоящим, а нарочито разыгранным.

— Ну, готово? — весело спросил старший надзиратель. — Входи, сто тридцать седьмой! А ремешок — это полагается… Мало ли что придет в голову вашему брату?!

— Боитесь, что вас могут лишить такого удовольствия? — переступив порог камеры, обернулся Петр.

— Входи, входи! Ишь, какой языкастый нашелся?! Посмотрим, надолго ли храбрости твоей хватит? Ты, Казаков, гляди за ним! Глаз не спускай!

Казаков и действительно «не спускал глаз…». Несколько часов подряд Петр медленно расхаживал по камере и всякий раз, поворачиваясь к двери, видел нависшего над «глазком» надзирателя.

«Следишь? Ну и следи, фараон несчастный! — не без злорадства думал Петр. — Хочешь посмотреть, как я буду убиваться, плакать, пощады просить? Нет, сатрапы, не дождетесь! На зло вам не увидите этого… Главное — ходить и ходить. Не думать об этом и ходить!»

В камере залегли свет. Петр все еще продолжал двигаться медленными выверенными шагами, но одиночество уже начало действовать на него. На людях было все–таки легче! Даже среди чужих, враждебно к нему относящихся!

Их открытая враждебность заставляла его искать в себе силы не раскисать, сдерживаться, не падать духом, и это уводило от ненужных расслабляющих мыслей, которые теперь, как назло, все настойчивее лезли в голову.

Перелом произошел во время ужина.

Так же, как и в первый день, где–то далеко в коридоре раздался воодушевляющий все тюремное население протяжный крик:

— У–у–ужин! Ужи–и–ин!

Петр принял через окошко миску с похлебкой, привычно зачерпнул со дна ложкой и неожиданно ощутил в ней странную тяжесть. Обычно похлебка была слегка, для виду, приправлена мукой, а тут — кусок настоящего мяса, которое в тюрьме почти никогда не давали.

Да, конечно, об этом следовало догадаться сразу. Ведь кусочек мяса — это такая малость! Почему же в последний раз не доставить радости голодному человеку? Тем более что это будет лишним напоминанием о его печальной участи…

И тут к Петру как будто пришло прозрение. Умещавшийся на ложке кусочек мяса вдруг сказал ему больше, чем беспощадный суд, длинный приговор и недвусмысленное поведение тюремщиков. Он словно бы впервые поверил в реальность происходившего, и тогда стало страшно.

Нет, он не выбросил тюремную подачку в унитаз, хотя в первую минуту и подумалось об этом. Более того, он нашел в себе силы повернуться лицом к двери и съесть это мясо на глазах у надзирателя. Так, ему казалось, должен был бы поступить в его положении Благосветов, которого он все чаще и чаще вспоминал в трудные минуты.

«Главное — держаться. Все равно ничего не изменишь!» — твердил он, а сам со страхом ощущал, что силы уже покидают его.

Почти машинально он доел ужин, сполоснул под краном миску, поставил ее на полочку у двери. Это было единственное место в камере, куда не доставал глаз надзирателя. Петр привалился плечом в угол и несколько минут стоял, пытаясь вновь сосредоточиться и чувствуя невозможность сделать это.

Сразу же открылось окошко.

— Сто тридцать седьмой! Где ты?

— Здесь.

— В углу стоять нельзя! Выходи!

Снова — шесть шагов до окна и столько же обратно. Раз, другой, третий… Петр ловит себя на том, что начинает ходить все быстрее и быстрее. Он замедляет шаги, но опять повторяется то же. Это непроизвольное ускорение уже мучает его, оно все время стоит в голове где–то позади всех других торопливых, лихорадочно сменяющихся мыслей, мешая им и напоминая, что он должен что–то сделать…

Петр останавливается, секунду–другую медлит и вновь начинает отмеривать шесть утомительно–однообразных шагов. Надо что–то предпринять! Но что можно сделать, если надзиратель и на минуту не пропадает в «глазке» двери. Нельзя даже постучать, вызвать на разговор кого–либо из соседей. Но почему нельзя? Что теперь может сделать ему надзиратель? Разве есть что–либо страшнее того, что ждет его утром?

Петр теперь знает, что нужно делать. Он ложится на койку и начинает костяшками пальцев тихо стучать в стену. Долго никто не отвечает, потом доносится слабый ответный стук. Это, конечно, сосед справа. Он уголовный, ждет суда за хищение, и не с ним хотелось бы связаться Петру в эту последнюю ночь. Но другого выхода нет, и Петр просит его сообщить кому–либо из политических заключенных, что сегодня Анохина приговорили к смертной казни.

— Кто он такой? — спрашивает сосед, считая, что Петр сообщает о ком–то третьем.

— Социал–демократ из Петрозаводска…

— Революционер?

— Да.

— Так ему и надо, — доносится в ответ, — Пусть не мутит народ… А просьбу твою я передам.

— Ты сволочь, холуй и провокатор! — в ярости отстукивает Пётр. Он вскакивает с койки, берет металлическую ложку, подходит к водопроводной трубе и начинает стучать.

— Сто тридцать седьмой! Прекрати! — раздается сразу же голос надзирателя, Петр даже не оборачивается. Звонко и четко одну за другой он выстукивает буквы:

— Товарищи отзовитесь Сегодня приговорен смертной казни.