Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Следователи применяли к арестованным разные методы, вплоть до физического воздействия. Сидя внизу во внутренней тюрьме, мы каждую ночь слышали плач, крики, вопли, доносившиеся с верхнего этажа, где шли допросы. Со мной в камере сидела одно время Изотина из Юрина, член партии с 1920 года, выдвиженка, зав. облсобесом, была членом президиума облисполкома. Она говорила, что следователь Ухов бил ее. Приходила в камеру после допроса в синяках. Придет, бывало, сразу бросается на кровать со слезами и с оханьем, рассказывает, что следователь ее то в бок, то в спину тычет кулаками и говорит: «Старая карга, сознайся, что ты враг народа, что ты буржуазная националистка». И так ее довели, что она заболела. Увезли ее в тюремную больницу, где она умерла, как я узнала после освобождения от ее дочки Сони.

С приходом в камеру началась для меня настоящая тюремная жизнь. Тут были деревянные топчаны, на них соломенные матрацы и набитые соломой подушки. На шесть человек три топчана, спали по два человека, «валетом». Мне в пару досталась Инна Грановская, благотворно влиявшая на всех нас своим оптимизмом. Каждый день она занималась физкультурой, обтиралась снегом: захватит во время прогулки горстку, принесет в камеру и потихоньку от надзирателей обтирается. Чтобы они не видели ее «снежную процедуру», мы старались в это время стоять около волчка.

В камере нечем было заняться. Литературу читать не разрешали. Сидели целыми днями да разговаривали шепотом (громко не разрешалось говорить); мысленно шили костюмы, готовили разные блюда, делились рецептами, так что от этих разговоров только слюнки текли. Время проходило в ожидании десятиминутной прогулки днем, обеда (баланды из сечки с мелкой рыбешкой и несколькими кусочками картошки) и ужина. Пол-литра супа, чай, 600 граммов хлеба и полтора куска пиленого сахара — таким был дневной тюремный рацион.

На таком «рационе» все женщины за несколько недель осунулись, побледнели. Но духом мы не падали, поддерживали друг друга.

Через три или четыре дня меня снова вызвал следователь и сказал, чтобы я сообщила избирательной комиссии, поручившей мне еще до ареста выпустить стенную газету на избирательном участке, где находится материал для нее. Материал остался дома, я сказала, где он лежит. Но едва ли его нашли, так как в ночь после моего ареста, как я впоследствии узнала, был у нас обыск, рылись во всех книгах и вещах. Что искали и что нашли, мне до сих пор неизвестно.

30 ноября арестовали мужа. А дочку Розу двенадцати с половиной лет отвели в детприемник НКВД. Домработнице велели уходить из квартиры. Вещи наши, книги, мебель вывезли на склад НКВД. Многие вещи в опись не вошли, о чем я узнала уже после освобождения. После реабилитации за все это уплатили мне 2000 рублей (200 рублей на нынешние деньги). На эту сумму в 1955 году смогла купить только одно приличное пальто. Не знаю, куда подевались отобранные у меня и у мужа сберкнижки, облигации, часы…

Люди в камере все время менялись. Как-то ночью увели Инну Грановскую, других перевели в общие камеры, кое-кого увезли, видимо в тюрьмы других городов. Я оставалась в этой камере почти пять месяцев. Привели ко мне, уже к одной, инженера с бумкомбината Иду Осиповну Раппопорт. Ее трехмесячный ребенок остался с дряхлой старушкой. Муж, главный инженер бумкомбината Лебинзон, тоже был арестован и сидел во внутренней тюрьме. Изредка они пытались переговариваться.

Мы с Идой сидели в камере вдвоем, горе у нас было одинаковое, обе переживали за детей, не знали, где они, что с ними — никто об этом нам не говорил. Ида ходила по камере, в бессилье ломала руки. Плакать она уже не могла, только тяжело вздыхала да тихонько шептала: «Что с моей Майкой? Где моя малютка? Что будет с ней?»

А я все стояла у окна, прислушивалась к шагам и голосам ребят, когда они утром шли в школу и днем возвращались домой. Пыталась услышать голос дочки. Она ходила в то время в школу по улице Советской. Бросала через форточку записки, завернутые в мякиш хлеба, думала, может, кто подберет, передаст ей. Иногда выкрикивала ее имя в надежде, что дочка или ее подруга услышат мой голос. Но никто меня не слышал.

Новенькие в нашей камере сразу спрашивали, в уме ли я. Наверное, видом своим я производила удручающее впечатление.

О том, что происходит на воле, мы узнавали только от вновь поступавших или от соседей, перестукиваясь с ними через стены. Таким образом передавались из камеры в камеру все новости.

Регулярно, через десять-пятнадцать дней, в камерах проводили обыски. Обыскивали всегда под руководством коменданта Цветкова — палача тюрьмы. Женщин он заставлял раздеваться до нижней рубашки, его помощники все везде прощупывали, смотрели и во рту, и в носу, и в ушах, в волосах… Обращались только на «ты». А когда дежурного по привычке называли «товарищ», то слышали один ответ: «Твои товарищи в брянском лесу». То же самое было и в лагерях. Заключенных не считали за людей.

Правда, были среди дежурных и неплохие люди, они нас жалели, сочувствовали нашим страданиям и переживаниям, старались ободрить, говорили, что, мол, разберутся со временем. Даже эти слова нас успокаивали, и как-то легче становилось на душе. Запомнились Ваня Соколов, а особенно Шалагин. Останется баланда, Шалагин обязательно нам подольет, а то даст лишний кусочек сахара или в кармане принесет луковицу, видимо из дому, откроет форточку и подбросит в камеру. Нам, изголодавшимся, не получавшим ни от кого передач, эти луковички и кусочки сахара были очень дороги, всю жизнь они будут помниться. Он видел, как мы переживаем за детей, и сочувствовал нам.

Сидя во внутренней тюрьме, я узнала, что Василий Гаврилович Аникин, бывший заместитель председателя облисполкома, сошел с ума, его увезли в тюремную больницу, там, говорят, он и умер.

В апреле меня вызвали из камеры с вещами и перевели в общую тюрьму. Повели ночью через тюремную контору. Там встретила Кирилла Васина, с которым вместе училась в Сернуре. Он узнал меня. Когда дежурный вышел из конторы, шепнул, что мужа в марте, кажется, отправили в этап в Беломоро-Балтийские лагеря, брат Алексей сидит здесь, а дочка вроде бы в детдоме. Кирилл был арестован по какой-то бытовой статье и работал в тюремной конторе делопроизводителем.

После освобождения услышала, что он умер, где, точно не знаю. А так хотелось с ним поговорить. После него осталось два сына, один из которых — Ким Васин — стал известным марийским писателем.

Ввели меня в камеру № 2. Она была рядом с камерой брата. И я очень обрадовалась, что хоть через стену буду чувствовать близость родного человека.

В камере не знала, куда ступить: кругом на полу лежали люди, многие стояли — им негде было ни лечь, ни сесть. Камера маленькая, длинная, кроватей нет, столик да параша — вот и вся обстановка. На шестнадцати-семнадцати квадратных метрах тут разместили человек семьдесят или восемьдесят.