Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

На работе от них толку мало было. Посидят в лесу у костра, а бригадир им запишет какую-нибудь «туфту» о якобы выполненных нормах, опять же за счет политических. В результате урки получают полные пайки хлеба и хорошие обеды, а политические — урезанные…

Это было самое тяжелое испытание — изо дня в день находиться вместе с ворами и жуликами. Сколько унижений от них пришлось вынести! Прикладывало к этому руку и лагерное начальство.

С оказией я послала заявление на имя Сталина. В марте 1941 года меня вызвали обратно в Йошкар-Олу на переследствие. Не знала я, чем оно закончится, но очень радовалась, что еду в родные края.

В Йошкар-Олу попала только через месяц. Мое дело вел следователь Чижов. Был он из вновь прибывших, очень вежливый, внимательный, говорил, что в 1937 году очень много погубили партийных кадров, теперь, мол, мы стараемся разобраться по справедливости. «Вашего брата Алексея Емельяновича Сидоркина освободили, и вы тоже скоро будете на свободе», — обещал он.

О моем приезде в Йошкар-Олу узнали многие знакомые. Кое-кто видел меня на улице, когда под конвоем шла я по Коммунистической к следователю. Некоторые вытирали слезы, но окликнуть никто не осмеливался. Однажды у подъезда НКВД увидела брата Алешу. Глазам своим не поверила, растерялась. А поднялась к следователю и расплакалась навзрыд. Узнав, что случилось, Чижов обещал мне устроить свидание с братом. И сдержал слово, разрешив мне свидание с Алексеем и дочкой, приехавшей к тому времени из детдома.

Брат дождался моего возвращения от следователя и пошел рядом, проводил до самой тюрьмы. Мы поговорили с ним немного. Конвоир был человеком добрым, делал вид, что ничего не замечает.

Напрасными оказались надежды. В июне 1941-го началась война, и про меня словно забыли. Лишь в ноябре вызвал какой-то молодой следователь и дал подписать решение Особого Совещания НКВД СССР, по которому выходило, что отбывать срок мне еще придется до ноября 1942 года…

Дней через десять, кажется, вызвали меня в этап. Путь лежал обратно в лагеря, но только не в Усольские, а в Карагандинские. Сама писала заявление начальнику тюрьмы, просила по состоянию здоровья направить в сельскохозяйственные лагеря. Меня, крестьянскую дочь, выросшую в деревне, сельхозработа не утруждала, я к ней с малых лет была привычна, может, это меня и спасло.

Снова вагонзаки, пересыльные тюрьмы Казани, Свердловска, Новосибирска, Караганды. Поездом прибыли в Карабас.

Отсюда, спустя какое-то время, группами нас отправили работать на овцеводческой ферме.

В овцеводстве в Карагандинских лагерях я отработала шесть с половиной лет. Все время считалась ударником труда, и до самого отъезда моя фотография висела на Доске ударников в Ортаусском отделении Карагандинских лагерей.

Работала помощником бригадира на ферме, а потом и бригадиром. Дело это еще ответственнее, так как отвечаешь тут за все поголовье. Как бригадир подчинялась вольному начальнику Ортаусского отделения Беззубу. Бывший раскулаченный, он плохо относился к коммунистам, находившимся в лагерях. «Вы, — говорил он, — в 30-х годах нас раскулачивали, а теперь попали в наши руки». Вставал он поздно, когда вся работа была уже выполнена бригадиром, и как помещик обходил свои владения. Я делала все добросовестно. И не из-за боязни перед этим озлобленным человеком. Хотелось выполнить свой долг гражданина — помочь, насколько это в моих силах, стране победить фашистов. Да и труд меня поддерживал во все сложные периоды моей жизни. Меня с малых лет учила добросовестно трудиться мать, учили этому комсомол и партия.

Весной, когда растаял снег и показалась травка, овцы стали беспокойными, рвались на волю. Но в горах еще лежал снег, а ферма наша была окружена горами. По утреннему морозцу сакманщица Маруся выгнала тридцать овцематок за речушку. А к обеду засияло солнце, с гор пошла вода, речушка эта разлилась. Вода поднялась почти на метр выше мосточка-времянки. Ни люди, ни овцы не могли перейти через воду. Я на одном берегу, а Маруся с овцами — на другом. Начальник с зоотехником стоят рядом и смеются надо мной: «Как хочешь, Сидоркина, спасай овец, хоть на себе перетаскивай. Потонут овцы — будешь головой отвечать как бригадир».

Кому охота снова зарабатывать лагерный срок! Взяла быка, запрягла в телегу и повела его по мосту. Ледяная вода выше пояса, но куда деваться, переехала. Положили с чабаном три овцы на телегу, привязали их, и я повела быка обратно. Так перевезла всех.

В мае сорок пятого меня вызвали в Ортаусское отделение Карлага и объявили об освобождении без права выезда. Оставили здесь как вольнонаемную. Стала я экспедитором по Ортаусскому отделению.

Через полтора года освободили совсем, но без права проживания в административных центрах областей и республик.

Получив паспорт, я приехала в Йошкар-Олу. Тут было много знакомых, знавших меня по прежней работе. Они помогли мне устроиться. З. Е. Яковлева, заместитель наркома просвещения республики, А. А. Мосунова, бывшая в то время заведующей отделом кадров обкома партии, предлагали разные места, но я сама попросилась в детский дом. Хотелось только, чтобы был он поближе к железной дороге — мне надо было навещать в Казани лечившуюся в психбольнице дочь. Не выдержала Роза выпавших на ее долю страданий, тронулась рассудком. Врачи не оставили никакой надежды на выздоровление.

Так я оказалась в Куяре. Педагогическую работу мне не доверили — стала заместителем директора по хозяйственной части.

А в ноябре 1948 года начались новые аресты. Всех политических, освобожденных из заключения, опять арестовали. В их числе и меня. Сослали нас с Кедровой в Красноярский край без указания срока…

Мира Линкевич родилась в 1909 году. Окончив Московский институт иностранных языков в 1931 году, работала переводчицей, вышла замуж за немецкого коммуниста Карла Вейднера, эмигрировавшего из Германии. В 1937 году Вейднер был арестован, умер в заключении. Через полгода была арестована и приговорена к десяти годам лагерей. Мира Израилевна отбывала срок в Коми АССР.

На одном из первых допросов я как-то без всякого внимания отнеслась к присутствию в кабинете молоденького курсанта с добродушным лицом простого деревенского паренька. Паренек этот первое время был очень добр ко мне. Когда мы оставались одни, он предлагал мне покурить, но предупредил: как только услышу шаги в коридоре — сразу бросать папиросу. Надо сказать, что я в этот первый период следствия еще сидела, но потом была лишена такого комфорта: стояла с небольшими перерывами и дни, и ночи (это называлось «конвейер»). Следователь и его молодой помощник сменяли друг друга.