Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

К моему пареньку в первый период заходил его коллега из другого кабинета. Тоже очень молодой. У нас завязывалась беседа. Этот юноша был, по-видимому, городской — довольно грамотный и общительный. Ребята принимали меня за девчонку, сверстницу, хотя было мне в ту пору двадцать восемь лет. И вот завязывался непринужденный разговор. Но это продолжалось недолго. Мой «дружок» замолчал, замкнулся, прекратил всякие поблажки, когда мы оставались одни.

Впоследствии я узнала, что ребята эти — ученики саратовской школы НКВД. Ковались кадры. Легко было проследить программу этого семинара в Саратове: первая фаза — присматривайтесь, прислушивайтесь, наблюдайте; вторая фаза — не верьте им, они умело маскируются, не жалейте их! На измор надо брать этих врагов народа…

Первая фаза у меня закончилась, началась вторая. Стою ночь напролет. Мой практикант пока просто меня караулит. Не обращается ко мне ни с одним словом. А занять себя ему нечем. Даже жалко его. Ну, позвонит в буфет, несколько слов с буфетчицей: «Клава, ну что там у тебя? А-а-а…» Больше говорить не о чем… Но обучение на этом этапе долго не задерживается. Ребятам, видимо, говорят: «Готовьтесь допрашивать сами».

Мой парень готовится: он кладет на стол кипу бумаги и практикуется в… росписях. Расписался на листе и — в корзину. Затем на втором, на третьем… Корзина наполняется бумагой доверху. Примял немного — и дальше. Но вот кончился и этот этап. Учителями сказано: «Начинайте понемногу допрашивать. Пока не слишком круто, но настойчиво!..» Мой парень берет лист бумаги и медленно выводит: «Протокол допроса…» — и начинается нечто, очень похожее на пытку, о которой я читала в детстве у Майн Рида. Тогда не понимала, почему капание воды в одно и то же место на голове считалось мучительной пыткой? Ведь это же не больно! Ну а тут поняла: мой бедняга обладал весьма ограниченным словарным фондом, оперировал все одними и теми же фразами, которые повторялись бесконечно, монотонно и убийственно долго. Фразы-вопросы — тупые и бессмысленные, но надо было отвечать! Я отвечала, экономя слова, чтобы не пересыхало во рту. Часами, часами один и тот же диалог:

— Ну, рассказывай.

— Мне нечего рассказать.

— Как это нечего! Почему нечего?

— Потому что нечего.

— Нет, потому что есть чего!

И опять, и опять, и опять…

Я старалась отвлекаться, думать о чем-нибудь, вспоминать что-нибудь… Находила рисунки на дверце шкафа, фантазировала, населяя древесину всякими видениями… А то принималась мысленно составлять списки знаменитых людей на какую-нибудь одну букву…

А этот бедняга… Ну вылитый попугай! Бубнит все одно и то же, а я думала: «До чего же примитивна дрессировка, и какое же это варварство — дрессировать неразвитый интеллект, превращать неискушенного, к добру расположенного юношу в бездушного робота».

Но вот наступила и третья фаза. Сказано наставниками: «Действуйте! Хватит миндальничать!» И мой добряк, по примеру своего опытного шефа, принимается орать и стучать линейкой по столу. Психическая атака! Делает это он натужно, неумело, грубо. И с матюгами. А его коллега, с которым мы так мило беседовали на первом этапе, тоже стал иногда заходить. Ну этот оказался восприимчивым, преуспевающим учеником.

— Ну что? Не раскололась еще твоя краля? А ты чего с ней церемонишься? Двинь как следует — живо заговорит! Я своего уже хорошо обработал, раскололся как миленький!..

С Зоей Дмитриевной Марченко я познакомилась в доме Берты Александровны Бабиной — женщины удивительной судьбы, интереснейшей собеседницы.

То, что я открыла в Берте Александровне, было свойственно не только ей, но и ее подругам — и тем, кого я видела, и тем, кого узнала по рассказам: Зое Дмитриевне, Паулине Степановне Мясниковой (Самойловой), Евгении Семеновне Гинзбург, Вере Яковлевне Устиевой (Ефимовой), Гизе Максовне Горазеевой (Лихтенштейн), Антонине Алексеевне Шелкуновой, Галине Ивановне Затмиловой, Зоре Борисовне Гандлевской, Агнесе Иосифовне Дейч-Юнеман… Все они называли себя колымчанками. Их связывало незабываемое колымское прошлое.

Как я вошла в их круг? Однажды в зеркале парикмахерской я увидела поразившее меня лицо. На меня смотрели огромные, живые глаза с высоко поднятыми тонкими бровями, придававшими ему удивленно-романтическое выражение. Даже мысленно я не решилась бы назвать эту женщину старухой.

Мы успели перекинуться несколькими фразами, а когда я увидела, что она, прихрамывая, опираясь на палку, пошла к выходу, я вызвалась проводить ее. Через несколько минут мы с Бертой Александровной оказались в ее крохотной комнате, которая, как вскоре я убедилась, была способна вмещать фантастическое количество народа. Здесь я и познакомилась с колымчанками, их родственниками, друзьями, людьми разных поколений.

Как-то само собой получилось так, что после смерти Берты Александровны Зоя Дмитриевна стала центром сильно поредевшего колымского кружка. По-прежнему регулярно отмечались дни рождения и дни памяти живых и ушедших друзей. Здесь не было слов, сказанных всуе, и превыше всего ценились духовность и доброта.

То, о чем рассказывалось спокойно, потрясало до глубины души. Несколько раз я задавала один и тот же вопрос: «За что?» Однажды Зоя Дмитриевна сдержаннее, чем обычно, сказала: «Неужели вы не понимаете, что среди нас этот вопрос неуместен?»

Мне было стыдно, но я знала: меня правильно поймут. Человеку другого поколения невозможно было поверить, что столь страшное зло висело над миллионами невинных и нашло конкретное воплощение в их судьбах.

Зоя Дмитриевна мало рассказывала о себе. Человек скромный, немногословный, она через всю жизнь пронесла чувство долга перед теми, кто слаб, одинок, кто в беде. Родилась она в 1907 году в украинском городке Ямполе, в семье учителя. С восемнадцати лет работала стенографисткой в Наркомате путей сообщения в Москве. Арестована в 1931 году за хранение записи прощального разговора со своим братом Григорием перед его отправкой на 10 лет в Соловки. Отбывала первый срок — 3 года — в городе Люберцы под Москвой в трудкоммуне НКВД № 2. В 1937 году арестована вторично и осуждена на 8 лет лагерей за отказ подписать ложные показания против мужа — немецкого коммуниста Германа Таубенбергера. И муж и брат погибли в заключении. В 1948 году она была арестована в третий раз и решением Тройки приговорена к бессрочной ссылке в Красноярский край. Работала там на строительстве железной дороги Ермаково — Салехард. В 1956 году реабилитирована по всем судимостям.