Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

И она сказала:

— Сама, сама все отдала!

Не знаю, что и как там с ней было, только она указала место, где были зарыты ее драгоценности, уложенные в стеклянные банки, как ей казалось, недосягаемые…

Нас то соединяли, то разъединяли, то переводили в одну большую камеру.

Так я попала в общество московских антропософов, вернее, антропософок. Как говорили, в Бутырках сидел «весь второй Художественный театр». Во всяком случае, были люди, связанные с театром, в соседней камере сидела артистка Скрябина — не знаю, дочь или просто родственница композитора. В нашей камере была жена символиста Андрея Белого — стройная женщина с шапкой густых седоватых волос, подстриженных «под челку», с большими глазами, вся какая-то одухотворенная, парящая над прозой жизни. Была группа молодых девушек из московской интеллигенции. Расспрашивать их подробно было неудобно — в камерах разные люди, и громкий рассказ можно было подвести под категорию «пропаганды чуждых взглядов». Но Наташа Моисеева, бывшая среди них как бы «заводилой», всегда раздававшая свою передачу всем в камере, немного мне рассказала, и я поняла, что они стремились к усовершенствованию общества путем совершенствования каждого человека в отдельности. У них был какой-то «вождь» в Германии, то ли он приезжал сюда, то ли к нему ездили, — одним словом, им всем предъявляли шпионаж или что-то в этом духе. Много мне не удалось узнать, только я видела, что и в этом обществе равенства не было: одним носили передачи получше, другим беднее, одни одевались у Ламановой, другие — в Москвошвее…

Иногда, когда нас выводили на прогулку — что было долгожданной радостью после темноватой и сырой камеры, — антропософки оставались, видимо, им что-то надо было сказать друг другу, но делали это осторожно, ибо знали, как и мы все, что в каждой камере или есть «наседка» — специально подсаженная доносчица, или найдется кто-то, готовый «услужить» следователю.

Вскоре всех антропософок вызвали и, кажется, дали высылку.

…Помню концертмейстера Большого театра — Клеменкову, имя не сохранилось в памяти. Худощавая женщина, высокий лоб, косой пробор, прямые волосы почти до плеч; замкнутая и малообщительная, она часами сидела в стороне и на доске тренировала пальцы, «играла» бесконечные «гаммы» без звука, чтобы сохранить технику. Кажется, она потом вышла и осталась в Москве. Думается, и она была по делу антропософов, но не уверена.

Запомнилась мне еще одна женщина, мысленно я всегда ее называю Ахросимовой из «Войны и мира» — думаю, и внешне и всем обликом она была именно такой. Крупная, даже немного слоноподобная. Некрасивое лицо, простая прическа. Но столько ума в глазах, такой удивительный голос, благородство и достоинство! Такое умение находить слова для всех! Эту женщину невольно все слушали и считались с ней.

Была в ней внутренняя сила и готовность вынести все, но не сдаться! Как я поняла, сидели они с мужем и до революции, и после, уже не первый раз.

Помню, она рассказывала, как в «своей губернии» организовала артель кружевниц и ездила в Италию выбирать образцы кружев. У меня долго хранился платочек, вышитый по ее рисунку.

Очередное перемещение принесло мне знакомство, перешедшее в дружбу. Камера была большая, низкая, внутри был большой столб. Вдоль стен шли сплошные нары. Спали вповалку, головой к стене. Около столба тоже пристроились женщины. Помню двух крестьянок, говорили, что они из скопческой секты, точно, конечно, не знаю — они сидели молча рядом весь день, какие-то пухлые, зеленоватые… Не жаловались, не плакали.

Была какая-то молодая итальянка, артистка, очень миловидная и молчаливая. Еще помню женщину, жених которой ушел с белыми, затем они списались, и она хотела уехать к нему, но вместо этого попала в Бутырки… Была пожилая переводчица из какого-то технического института; какие-то непонятные, думаю, спекулятивного типа, женщины; молоденькая девушка Рита Кунина, как она говорила, работавшая секретарем у сестры Джона Рида — Мэри Рид…

Словом, камера была пестрой, перенаселенной, и люди в ней самые разные.

И вот однажды утром, после завтрака и оправки, открылась дверь и вошло странное существо: стриженное как мальчик, даже не в пальто, а в какой-то свитке, я бы сказала крестьянского покроя, подпоясанной чуть ли не веревкой. На ногах тоже нечто, что нельзя назвать обувью. Сперва мы решили, что это уголовница, и хотели требовать, чтобы ее убрали от нас. Но вело себя это существо спокойно, сидело на нарах в уголке возле параши, как и подобало новенькой, не кидалось, не бранилось. Мне сразу показалось, что в этом полумальчике, полудевочке что-то особенное. И я сама к ней подошла, что-то предложила, о чем-то спросила. При такой внешности она держалась с удивительным достоинством, и чувствовалось в ней что-то незаурядное. Звали ее Натой. Бросался в глаза ярко выраженный тип какой-то южной народности: черные большие красивые глаза, очень густые и сросшиеся брови, тонкий нос и особенно интересная линия рта — губы крупные, но не выпуклые, а как бы широким мазком проведенные вдоль рта. И еще одно мы заметили — у нее были изумительно красивые руки, но какие-то не рабочие, хотя, надо сказать, и не очень чистые… Наши дамы сразу отметили: руки существа, предки которого не знали физической работы.

Как-то несколько дам сидели в стороне и говорили по-французски. То ли они говорили о Нате, то ли еще о чем-то, не знаю, но она вдруг поднялась со своего места, подошла к ним и на чистейшем французском языке, грассируя, что-то сказала… У тех слова застряли в горле… Вот тебе и нищенка в опорках! Тут уж пошли расспросы.

Прежде всего мы узнали, что Ната — последний и единственный в мире потомок хана Гирея! Причем потомок самый прямой! Дальше следовало что-то в таком роде: родилась она в Турции, затем, в первые годы Советской власти, с матерью — отец умер раньше — оказалась в Крыму, в Бахчисарае. Это были, по ее словам, «золотые годы». Она запомнила скачки, шумные байрамы, когда собирались толпы жителей под балконом дворца и оттуда кидали в толпу серебряные деньги.

И хотя я понимала, что речь шла о том сугубо националистическом правительстве, которое примерно в 1925–1926 годах было в Крыму и для которого все эти «красочные увлечения» окончились большими неприятностями, — но, глядя на эту маленькую княжну, которая рассказывала с таким истинным вдохновением и гордостью о «своем ханстве», не хотелось охлаждать ее пыл. После Крыма Ната с матерью попала в Москву. Кажется, ее мать вышла замуж за врача, который работал в Кремлевской больнице. Ната поступила учиться в Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ). Как и почему — не помню. Там, поскольку она была «голубой крови» (говорилось все это совершенно серьезно!), она избрала себе жениха — студента Ли, сына Чан Кай-ши, который наиболее подходил под мерку «принца крови». Иного человека Нате ее традиции предков не позволили бы избрать. Какие у нее были планы — не знаю, но помню, как она, сверкая своими огневыми глазами, рассказывала, что когда какая-то другая девочка заинтересовалась этим Ли и попробовала с ним ближе познакомиться, то Ната отвела ее в сторону и, показывая нож, зажатый в руке (думаю, не перочинный!), предупредила, что Ли принадлежит ей и всякую, кто на него посягнет, ждет «это»…