Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

У меня уголок на сдвоенных кроватях, там еще четверо, родные сестры. Все верующие. Все на одно лицо — иконописные, светлые, голубоглазые. В белых платочках, бледные, молчаливые. Весь день тихо лежат или сидят рядышком, изредка о чем-то пошепчутся. Ко мне трогательно заботливы, предупредительны. Готовы всем помочь. Никогда не спорят из-за пайки, берут, какую дадут. Живые натуры картин Нестерова или «Уходящей Руси» Корина. Есть еще две религиозницы — из католической общины. Еще четыре родные сестры — монашки, но более земные, суетливые. Есть бывшая учительница, дочь кулака. Есть жены военных из местного гарнизона…

Уже притупились и тоска, и вечный страх за близких. Месяцами мы взаперти, без жизни, без свободы. Весь мир — камера, прогулочный двор, обнесенный высокой стеной, где надо успеть наглотаться свежего воздуха. И бесконечные рассказы-воспоминания…

В неурочное время — ни поверки, ни обхода, ни обыска (он начинался иначе — внезапным и шумным вторжением в коридор ватаги надзирателей) — шаги у двери, поворот ключа, дверь распахивается, на пороге женщина «с вещами» и надзиратель. «Староста, дайте место новенькой!» Надзиратель уходит. Она глядит на нас с ужасом, потом бросается к двери, стучит, плачет… К ней подходят женщины, успокаивают, дают место, покормят, если голодная, она уснет… О себе расскажет потом, когда осмотрится.

Было и так: поворот ключа, скрип двери — и на пороге сама секретарь Конотопского горкома партии… Камера оцепенела. А она сразу застучала в дверь и потребовала перевода в отдельную камеру. «Здесь, среди всех этих, мне не место!..» Никуда ее не перевели, но и к ней никто не подошел, и камера ей не простила… Парадокс: единственная, кто с ней говорил, — я, «троцкистский рецидив», как она сама привычно казенно, прямо в лицо меня и окрестила…

Помню нежный и слабый аромат «душистого горошка», которым веяло белье, переданное мне сестрой в 1931 году в Бутырки… И тут же встают в памяти серые, сводчатые, длинные, холодные коридоры, чуть освещенные слабыми лампочками, где приказано идти тихо и не говорить и где с двух сторон двери, за которыми битком набитые камеры — люди без пространства, без воздуха… И вдруг тебе передача — в свертке вещей, в изрезанных чужими руками, перелапанных продуктах — струя домашнего тепла, жизни, свободы, солнца, зелени, как будто смотришь через узкое отверстие и за ним, расширяясь во все стороны, встают такие недостижимые улицы Москвы, родные лица, тепло, движение, звуки — все, что вмещает в себя повседневная человеческая жизнь.

…Поздней осенью 1947 года я вернулась в родной Ямполь после десяти лет Колымы…

В первые дни 1949 года меня вновь арестовали и повезли в областной центр — город Сумы. На допросе следователь сказал: «Вас рано освободили из лагеря!» Меня поместили одну в небольшую камеру, у стен стояли три койки. Окна не было. Над дверью — застекленная фрамуга, через которую падал свет из коридора. В камере днем и ночью горела электрическая лампочка.

Одна, как замурованная. Мысли метались. Мерой времени была смена дежурных. Все летело и катилось куда-то… Опять ты не в жизни, опять ты во власти чужих сил, которые с тобой что-то сделают, что-то решат, куда-то отправят, и опять надо выплывать и как-то жить, ведь тебе еще только сорок лет, еще не скоро освободит смерть, если сама ей не поможешь. В том, что помогу, — сомнений не было. Третий арест, третья тюрьма — хватит мучиться и мучить близких. Просила прокурора сменить следователя, так как уже изнемогала. Нелепость обвинений, вся обстановка допроса — молодой, сытый, отдохнувший следователь и я, уже живущая лишь кусочком сознания, которое крепилось, пыталось не сдаваться перед тупым и злым натиском, еще кричало и требовало помощи… Надо устоять, надо отбиться, а вокруг немые стены, злые люди, и силы на исходе… Подпишешь протокол — не простишь себе всю жизнь…

И спасение, вернее облегчение, пришло в образе молодой, еще мало искушенной в тюремных делах женщины, ставшей моей соседкой. Сопричастность к чужому горю спасла меня от самой себя! Затем меня увели уже в пересыльную, по дороге заведя в контору и сообщив о бессрочной ссылке в Красноярский край, что я приняла как второе рождение.

В этой камере разрешались шашки. Я не могла играть. Почти ежедневные допросы сделали свое: даже партия в простейшие шашки, где я чувствовала какое-то (самое невинное!) противостояние, — напоминала допросы следователя…

В каждой тюрьме — человеческий материал, мешавший тому порядку в стране, который, по мнению ее тогдашних руководителей, был для всех обязателен и неоспорим. И материал этот убирали слой за слоем… За три своих тюремных сидения я насмотрелась на эти негативные слои…

Весной 1948 года в Харьковской пересылке, опять-таки переполненной, я встретилась с новым для меня «слоем» — это бендеровки, вернее, члены семей бывших бендеровцев. Были, конечно, и «повторники», которые уже собирались группами в пересыльных камерах, и уголовницы. Но запомнились крепкие, молчаливые, полные достоинства и даже пренебрежения к окружающему, молодые женщины с Западной Украины. Они держались очень дружно. Некоторые были одеты в рубахи из домотканого холста. Косы, платки на голове. Красивые, сильные, как бы от земли и лесов. Они никогда не мелочились из-за пайки, брали, что дадут, но умели постоять за себя (уголовницы от них отскакивали). С нами — «интеллигенцией» — они не общались. Крестились, шептали молитвы. Иногда, собравшись в кружок, пели. Слова одной из песен и сейчас звучат в памяти:

Там, конечно, были слова о тюрьме, передаче, матери, далеком крае, о памяти, о надежде, о любви… В этих молодых женщинах чувствовалась большая внутренняя сила и несгибаемость.

Харьковская пересыльная камера была на последнем, шестом этаже, и в тюрьме ее называли «небо». Узкая, длинная. У входа — параша, в передней стене — открытые окна. Но воздух от них редко доходил до противоположной стены, от которой, по тюремной традиции, начинался путь пришедших последними. Ложились впритык друг к другу. Кого-то забирали в этап, очередь двигалась…

Мне не удалось подышать свежим воздухом — начался путь к полусвободе — в Куйбышев, затем Красноярск, Игарка, Ермаково — уже как ссыльной…

Евгения Семеновна Гинзбург в середине тридцатых годов преподавала в Казанском университете. Ее муж, Павел Васильевич Аксенов, был председателем горсовета. Их обоих арестовали в 1937 году.