Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Наше знакомство с Женей произошло в июле 1939 года в товарном вагоне эшелона, который вез заключенных из Ярославля во Владивосток. Все в нашем вагоне как-то сразу потянулись к молодой — лет тридцати с небольшим — худощавой женщине с красивым бледным лицом и чудесными темными локонами. Это была Евгения Гинзбург. Общительная и благожелательная, она располагала к себе. Долгий путь на Колыму сдружил нас, на Колыме дружба окрепла.

Сначала мы вместе работали на лесоповале, потом Женя стала лекпомом и в этой должности всемерно старалась хоть чем-то нам помочь.

Помню, в 1943 году она получила первую посылку из дома, отправленную, как оказалось, еще до войны! Она надела юбку и коричневую кофточку, и тут мы, с обмороженными, почерневшими и задубевшими на ледяном ветру лицами, одетые в ватные брюки третьего срока, много раз залатанные, и в мужские хлопчатобумажные серые рубашки, залюбовались Женей: так женственна, так мила и привлекательна была она в этой домашней, давно забытой, одежде.

Постоянно помня о бесприютности своего четырехлетнего Васи, Женя, уже отбыв срок, взяла из детского дома на воспитание девочку. Сейчас она — артистка.

В 1956 году, освободившись после лагеря и ссылки, я уехала на материк, а через год Женя поселилась во Львове. Мы сразу же нашли друг друга, стали переписываться. Женя часто приезжала в Москву, колымское землячество тут же собиралось у Берты Александровны Бабиной, были шумные разговоры, вспоминали лагерь…

Однажды мы с Женей зашли в кафе. За наш столик сели две молодые женщины, и одна из них стала тихо рассказывать другой про «Крутой маршрут». Женя под столом толкнула меня ногой, мы переглянулись.

— Скажи им, что это твоя повесть! — прошептала я, но Женя только грустно улыбнулась.

Как же ей хотелось увидеть повесть напечатанной! Она отдала повесть в «Юность» Борису Полевому, но публиковать ее не стали. «Крутой маршрут» был издан в Италии.

Из Львова Женя перебралась в Москву, мы постоянно виделись, летом несколько раз совершали совместные поездки на пароходе: Женя страстно любила путешествовать по воде. Как-то раз, когда наш пароход причалил к пристани в Саратове, на палубу хлынула группа молодежи с цветами. Женю окружили. Она была смущена и растеряна (кто-то из Москвы сообщил о ее поездке), а молодые люди и девушки — все они читали «Крутой маршрут» — встретили Евгению Гинзбург охапками цветов.

Паулина Мясникова

Деткомбинат — это тоже зона . С вахтой, с воротами, с бараками и колючей проволокой. Но на дверях обычных лагерных бараков неожиданные надписи: «Грудниковая группа», «Ползунковая», «Старшая».

В первые дни я попадаю в старшую. Это вдруг возвращает мне давно утраченную способность плакать. Уже больше трех лет сухое отчаяние выжигало глаза. А вот теперь (в июле сорокового) я сижу на низенькой скамейке в углу этого странного помещения и плачу. Плачу без останову, вздыхая, как наша няня Фима, всхлипывая и сморкаясь по-деревенски. Это шок. Он-то и выводит меня из оцепенения последних месяцев. Да, это, несомненно, тюремно-лагерный барак. Но в нем пахнет теплой манной кашей и мокрыми штанишками. Чья-то дикая фантазия соединила все атрибуты тюремного мира с тем простым, человечным и трогательно-повседневным, что осталось за чертой досягаемости, что казалось уже просто сновидением.

По бараку сновали, ковыляли, визжа, хохоча и заливаясь слезами, душ тридцать ребят в том возрасте, в каком был мой Васька, когда нас разлучили. Каждый отстаивал свое место под колымским солнцем в неустанной борьбе с другими. Они нещадно лупили друг друга по головам, вцеплялись один другому в волосы, кусались…

Они пробудили во мне атавистические инстинкты. Хотелось собрать их всех вокруг себя, стиснуть покрепче, чтобы ни один не попал под удары молнии. И причитать над ними хотелось… Опять же по-нянькиному: да вы ж мои касатики… да вы ж мои головушки болезные…

Выводит меня из этого состояния Аня Шолохова, моя напарница по новой работе. Аня — воплощение здравого смысла и деловитости. Шолохова она только по мужу. А так-то немка, менонитка, с детства привыкшая к пунктуальности. Таких в лагерях зовут «аккуратистками».

— Послушайте, Женя, — сказала она, ставя на стол котел, благоухающий неземным ароматом мясной пищи, — если вас в таком виде заметит кто-нибудь из начальства, вас завтра же отошлют обратно на лесоповал. Скажут — нервная… А ведь здесь нужны не нервы, а канаты. Возьмите себя в руки! К тому же пора кормить детей. Я одна не справлюсь.

Нет, грех сказать, чтобы их морили голодом. Кормили досыта и, по тогдашним моим понятиям, кажется, даже вкусно. Но почему-то все они ели как маленькие лагерники: сосредоточенно, торопливо, старательно вытирая свои жестяные миски куском хлеба, а то и просто языком. Бросались в глаза их не по возрасту координированные движения. Но когда я сказала об этом Ане, она горько махнула рукой:

— Что вы! Это только за едой! Борьба за существование. А вот на горшок мало кто просится. Не приучены. Да и вообще их уровень развития… Ну, сами увидите…

Это я поняла на другой день. Да, внешне они все мучительно напоминали мне Ваську. Но только внешне. Васька в свои четыре года шпарил наизусть огромные куски из Чуковского и Маршака, разбирался в марках машин, рисовал отличные дредноуты и кремлевскую башню со звездой. А эти!

— Что это, Аня? Они еще не говорят?

Да, только некоторые четырехлетки произносили отдельные несвязные слова. Преобладали нечленораздельные вопли, мимика, драки.

— Откуда же им говорить? Кто их учил? Кого они слышали? — с бесстрастной интонацией объясняла мне Аня. — В грудниковой группе они ведь все время просто лежат на своих койках. Никто их на руки не берет, хоть лопни от крика. Запрещено на руки брать. Только менять мокрые пеленки. Если их, конечно, хватает. В ползунковой группе они все толпятся в манежах, ползают, смотри только, не убили бы друг друга или глаза не выкололи. А сейчас — сами видите. Дай бог успеть всех накормить да на горшки высадить.

— Надо с ними занятия проводить. Песни… Стихи… Сказки им рассказывать…

— Попробуйте! У меня и так к концу дня еле сил хватает до нар доползти. Не до сказок…

Работы действительно было невпроворот. Таскать воду четырежды в день из кухни — а она в противоположном конце зоны, — оттуда же переносить тяжелые котлы с едой. Ну и, конечно, кормить, сажать на горшки, менять штаны, спасать от огромных белесых комаров… А главное — полы. Чистота полов в лагерях вообще составляла предмет помешательства начальства. Так называемое «санитарное состояние» определялось только белизной полов. Любая удушливая гарь и вонь в бараках, любые окаменевшие от грязи лохмотья проходили мимо взоров хранителей чистоты и гигиены. Но не дай бог, если недостаточно блестят полы. Так же неусыпно блюли «половой вопрос» и в деткомбинате. А полы были некрашеные, и их надо было скоблить ножом до блеска.