Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Дедушка — Тимофей Иванович, несмотря на свой возраст, помогал мне чем мог: пока было тепло, мы с ним с утра бродили по окрестностям Ямполя. Часами шагали рядом молча, и я забывалась. Много километров мы выхаживали — все перевидавший, умудренный старик и молодая, 29-летняя женщина.

Дедушка уже второй раз в жизни так «ходил»: в 1915 году был убит муж моей тети, и она, как израненная, бродила по округе, забыв детей, забыв все. Дедушка был рядом, заботливо охраняя ее и от других и от самой себя.

Честнейший человек, неисправимый идеалист, он все же не вытерпел… Когда меня в 1937 году арестовали в Ямполе, а затем учительский коллектив школы, где отец преподавал и где рядом с ним уже работали его же ученики, «постановил» (как мне потом рассказали: «Мы опустили глаза вниз и подняли руки вверх») изгнать отца из школы, и семья осталась почти без средств, и все отвернулись, и друзья перестали узнавать нас на улице, — старик не выдержал…

Как-то утром отец, развернув газету, нашел записку, написанную рукой дедушки: «Прошу в моей смерти никого не винить!» Ахнул, бросился искать. Дверь садовой будки оказалась заперта. Сорвали, и, к счастью, отец успел вынуть старика из петли еще живым. Но Тимофей Иванович так и не дождался моего возвращения с Колымы…

Каждый месяц я ездила в Москву. Продавала книги, вещи из того немногого, что имела, помогала детям Германа, переводила ему деньги, сколько позволяли.

В августе 1937 года в лубянской справочной мне сказали: наведайтесь через 2 недели. Много позже в справке о реабилитации было указано, что он скончался в мае 1937 года! «Наведаться» я не успела, осенью была сама арестована в Ямполе.

Уже потом мне рассказывала мама, что после моего ареста пришло письмо от младшего сына Германа — Буби. Он писал, что старший брат арестован, и просил помощи.

Кто мог ему помочь? Я была в тюрьме, а мои старики сами еле сводили концы с концами. Отец уже был без работы, взять к себе ребенка они не могли.

И лишь в 1939 году в Магадане я кое-что узнала о детях Германа. Во Владивостоке на пересылке зимовала группа женщин-тюрзачек (приговоренных к тюремному заключению), среди них была Эльза Таубенбергер. Я решила ей написать наугад. Сообщала все, что знала о детях. Ведь я была арестована на год позже ее. Получила ответ — что само по себе было чудом! — Буби попал в детдом. Ей в тюрьму (Ярославскую или Казанскую, не помню) принесли письмо, показали конверт, сказали, что от сына из детдома, но не дали прочитать…

Затем, когда этих тюрзачек привезли в Магадан, я смогла с группой художественной самодеятельности прийти в их лагерную зону и повидала Эльзу. Говорить нам долго не пришлось, время не позволило.

В 1937 году мои хождения по мукам начались с маленькой камеры местной милиции, помещавшейся в доме бывшего купца Журавлева на базарной площади, куда мы еще девочками бегали покупать ленточки и открытки с цветами…

Милиция находилась недалеко от моего дома. Вечерами, когда утихал шум улиц, прогоняли стадо, проезжали телеги и машины, — я слышала звуки радио, доносившиеся с балкона нашего дома. Все еще пахло домом — и передачи, и теплый чай и кофе, приносимые мамой, и белье. Все было знакомым: и милиционер, и фельдшер, знавший меня девочкой… Однажды я услышала во дворе, куда выходило окно камеры, улюлюканье и свист: милиционеры выгоняли какую-то собаку, а она металась по двору, нюхала следы и куда-то рвалась. Я вгляделась — да это наш Дружок! Он попал во двор, видимо, через открытые ворота, нашел мои следы… Я высунула руку через решетку, он жадно стал ее лизать, дрожа всем телом…

Пришел час моего отъезда. Видимо, чтобы не вызывать лишних разговоров, меня решили отправить в ближайшую большую тюрьму — в Конотоп — ночью. Ничего этого не зная, я заснула, проснулась от звона ключа: «Собирайтесь с вещами!» Я заявила, что, не простившись с родителями, не поеду, что они живут недалеко и можно их вызвать. Пошли за ними.

Низкая комната с типичным запахом милицейского участка. Горит керосиновая лампа, тускло пропуская свет через грязное стекло… Все торопят, за окном слышен шум машины. Бегают дежурные. И вот вошли мои дорогие старики… бледный отец с седой бородой, весь собранный, величавый, мама тоже непривычно спокойная, как бы бравшая на себя всю тяжесть их жизни без меня… Крики охраны, лай Дружка. Зажглись фары, мы двинулись по темным улицам городка.

Прощай, родина, на много-много лет!

На маленьком вокзальчике среди поля, в пяти километрах от поселка Ямполь, меня, как положено, поставили в угол, рядом стоял человек, вещи легли к ногам. Народу было немного, все свои, местные. Среди них — наш районный врач, доктор Зайковский. Он часто бывал у нас в семье, его жена — близкая подруга моей матери. Он прошел мимо, «не узнав» меня. Я не окликнула его. Ведь все это было в порядке вещей…

И повезли меня в благословенный Конотоп, тот самый Конотоп, где умер Хулио Хуренито Эренбурга и где была большая тюрьма, окруженная высокой побеленной кирпичной стеной.

Внутри — тюрьма, а вокруг — бушует украинский базар, в базарные дни особенно явственно слышны гомон, крики, мычанье, хрюканье, блеянье, шум колхозных полуторок. Все эти звуки докатывались до тюремной стены и гасли. Но во дворике, куда нас выводили на прогулку, особенно когда день был ясный, сверху спокойно, для всех одинаково, светило солнце и уходила ввысь бездонная голубизна, и все же перекатывались через стену волны свободной, такой желанной и недосягаемой простой жизни.

Камера наша — в нижнем этаже, рядом с уборной. Стена, отделяющая от нее, зеленая от сырости. Воздух тяжелый, печь не топят, иначе делается невыносимо жарко. Наше дыхание и тепло наших тел нагревают так, что всю зиму не топили…

Уже прошли страшные «урожайные» месяцы второго полугодия 1937 года. Но все еще бушуют аресты. Летят судьбы. Сиротеют семьи. Уже сменилось три состава правления Московско-Киевской железной дороги, которое находилось в Калуге. Жены всех трех составов сидят здесь. Их мужья, после ареста одного состава, становились выдвиженцами в правление, почти все они конотопцы — здесь большой железнодорожный узел и много потомственных железнодорожников. Переезжали — или не успевали переехать — в Калугу. Арестовано было второе правление, посадили их жен. Затем — третье… Последняя смена — самая молодая: пересажав старых инженеров, их замещали молодыми, даже техниками. Затем этих тоже убирали.

Все, абсолютно все, сидящие в камере, уверены, что они ни в чем не виноваты… Да так оно и есть.

Мы обречены долгие месяцы сидеть здесь, впритирку друг к другу, в одной комнате, ходить два раза в сутки в уборную, где нет отдельных кабинок и над тобой стоит очередь. Горе, если у тебя не сработал желудок вовремя! Надзиратель, проси не проси, тебя не выпустит вне очереди — изволь оправляться тут, в парашу, рядом со столом, на котором лежат наши пайки, и рядом с товарищами, которые потом будут задыхаться…