Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Отрицая все эти небылицы, я доказывала, что всюду, где бы ни работала — в обкоме, в редакции, в других местах, — всегда проводила ленинскую национальную политику. И без согласования с обкомом, без его решений никто из марийцев и русских никуда не назначался и не посылался. Работники, приезжавшие из других областей, имели путевки ЦК партии, а в пределах республики — путевки обкома. А в ответ слышала: «И в ЦК партии сидели враги народа, и в обкоме».

Казалось, всему этому не будет конца. Я была измотана до предела. Хотелось спать. Глаза закрывались сами собой. Но тут же следовала команда: «Встать, сесть, встать, сесть!» И опять — одно и то же. Все следователи уже казались на одно лицо, ни имен, ни фамилий их я не помню, кроме Крылова и Метрехина — эти основные как будто были.

Иногда предлагали поесть — приносили хлеб, баланду и чай. Но я ничего в рот не брала: не могла есть. Да и очень уж издевательски угощали они меня баландой, а сами в это время распивали чай с лимоном, какао с белым хлебом. Демонстративно поковыряются в своей тарелке и отставляют ее в сторону, а меня с эдакой ухмылкой вопрошают: «Что же это вы, Елена Емельяновна, ничего не кушаете?»

За трое суток они довели меня своими допросами до бессознательного состояния. Не помню, как и что я им подписала, но, видимо, что-то все же подписала. До сих пор не знаю, что именно.

До ареста, до этих изнуряющих допросов я благоговела перед органами НКВД, всегда считала их правой рукой нашей партии, верным стражем революции. Но глядя на мучивших меня следователей, я думала, что попала в руки фашистских извергов. Было обидно, что такие люди живут, работают и называются советскими следователями, а на самом деле только дискредитируют Советскую власть и подрывают ее авторитет. Даже с явными врагами Советской власти так не должны были поступать. А со своими товарищами, бок о бок работавшими с ними, они поступали хуже, чем фашисты. Те хоть издевались над своими противниками. Это еще понять можно. А эти, сами называясь коммунистами, истязали преданных делу партии людей.

Позже я много думала над этим и пришла к выводу: что-то неладное делается в нашей стране. В тюрьмах и пересылках встречалась со старыми большевиками, опытными партработниками. Да и в нашей тюрьме перебывали чуть ли не все руководящие кадры республики и районов, начиная с секретарей обкома, райкомов, советских руководителей, работников суда и прокуратуры, председателей колхозов и их актива. Почти половину областной партийной организации (а в ней насчитывалось около 2000 коммунистов) пересажали. Что же, каждый второй оказался врагом? Можно ли в это поверить!

И следователям пыталась доказать то же самое. Приводила конкретные примеры. В редакции газеты «Марий коммуна» со времени ее основания работало тринадцать ответственных редакторов, и все мы сидим. Редакторы были членами партии с солидным стажем, за спиной у многих ответственная партийная работа, участие в революции и Гражданской войне. А теперь они пошли против своей же власти, за которую боролись? Такого не может быть. Но следователи не признавали никакой логики…

Через трое суток, 30 ноября, меня привели в камеру внутренней тюрьмы. Сначала обыскивал дежурный Симонов, а затем следователи, предложив раздеться, перетряхнули одежду, изъяли все содержимое карманов. А при себе у меня были деньги — 150 рублей, ридикюльчик — подарок с краевой партконференции, золотой перстень — подарок дяди, и наручные часы. Взяли всё и никаких следов не оставили, в деле не значились ни деньги, ни вещи. Значит, даже дежурные в тюрьмах позволяли себе присваивать отобранное у арестованных. Это — лишнее свидетельство того произвола, который царил в органах НКВД. Никто тут, думается, не отвечал за него ни перед партией, ни перед законом.

На всю жизнь запомнился и такой случай. Со мной в одной камере сидела наша ведущая артистка из марийской труппы Настя Филиппова. Как-то, вернувшись после допроса, она горько разрыдалась. Рассказала, что была в кабинете у наркома Карачарова, он ей предложил: «Согласишься со мной жить — освобожу тебя». Закрыл дверь на ключ, подошел к ней вплотную, начал лапать. Настя стала его стыдить: как же он, нарком, коммунист, позволяет себе издеваться над заключенной? Предупредила, что будет кричать, пусть знают, какой он подлец, и ударила его по щеке. Тогда Карачаров открыл дверь и вытолкал ее из кабинета, сказав своему секретарю: «Уберите».

В тот же вечер Настю вызвали из камеры с вещами, и больше я ее не видела. После перевода в общую тюрьму расспрашивала многих, но никто ее там не встречал. Так заметали они свои следы…

…Меня втолкнули в камеру, и дверь с лязгом захлопнулась. Первое, что бросилось в глаза, — зарешеченное окно. Сердце екнуло, будто подсказало: отсюда уже не вырваться на волю, и ты насовсем отрезана от семьи, от прежней жизни.

В камере было несколько женщин. Одна — Инна Грановская (бывшая Чернова), артистка, вторая — преподаватель института, была тут учительница из Звенигова и еще йошкаролинка — Розой ее звали. Они тут же начали расспрашивать: кто я, за что посадили? Когда назвала свою фамилию, оказалось, знали меня раньше.

Едва осмотрелась в камере, как слышу, в коридоре кто-то спрашивает: «Скажите, кто у вас новенькая?» Наши женщины отвечают: «Прибыла Сидоркина, редактор „Марий коммуны“». Я сначала не поняла, кто это мной интересуется, думала — знакомые спрашивают за дверью. Порядки тюремные еще не знала, потом только женщины посвятили меня в свой быт и научили переговариваться и перестукиваться с соседними камерами.

Во всех камерах узнали, что меня тоже посадили. Во внутренней тюрьме тогда сидели В. Г. Аникин, И. С. Носов, Георгий Голубкин. П. И. Андреева привели через день-два после меня. О нем также объявили по коридору во время отсутствия дежурного. Мужчины из соседних камер, проходя мимо нашей, передавали мне привет. А с Носовым мы сидели рядом и по утрам всегда переговаривались через форточку. Он, мой старый товарищ по учебе и работе, все время успокаивал меня, говорил: подпиши, что им нужно, не давай себя мучить, все равно дадут десять-пятнадцать лет, хоть подпишешь, хоть нет.

Прошло несколько дней. От сердца немного отлегло. Рядом были товарищи, которые тоже сидели ни за что, надеялась, что в конце концов когда-нибудь разберутся, кто прав и кто виноват.

Многие передавали, что их тоже безжалостно мучили. Ивана Петровича Петрова мучили так шесть или семь дней беспрерывно. А Владимира Алексеевича Мухина — в течение шести месяцев, он все держался, не подписывал, что ему подсовывали, а потом был вынужден подписать им угодное, в общем, довели (пишу это со слов следователя Военного трибунала из Куйбышева, который в 1956 году, кажется, вызывал меня по его «делу» и «делам» других).