Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Всех нас спустили в трюм.

Снова двухэтажные нары. И круглые окошки, откуда видны правый и левый берег, тайга, заснувшая в снегу. Неба не видно. Как в тюрьме, где казалось, что небо исчезло навсегда.

Три раза в день — сухая вобла, хлеб, вода. Махорки нет.

Вдруг у меня на лбу оказывается мокрая, кисло пахнущая тряпка. По-докторски строго и по-матерински нежно смотрят на меня Ольга Павловна и Жаннет… Смутно вижу лица, знакомые… чужие. Говорить не хочется, думать — тоже. Так бы лежать и спать, спать до конца или до какого-то начала… Но бессонница не дает ни думать, ни видеть… Одной ли тебе?

Везут, везут… Кто-то замешивает хлебную тюрю, кто-то лепит из хлеба шахматные фигурки, кого-то кормят хлебом, кто-то бережно прячет хлеб в мешочек. Хлеб… хлеб…

Лида опять повторяет свой рассказ о «Ла Скала», твердит, что скоро опять сможет петь. Это профессор правильно ей предсказал. Какое-то упорство есть в ее словах, жалкое и нелепое, но все же упорство.

Стало известно, что наши формуляры разобрали по пачкам. Значит, скоро по пачкам разобьют и нас. Скоро первую пачку высадят… уведут.

Неужели никто… неужели так, без сопротивления? Да почему? Отчего? Доколе?

Но вот однажды, как-то днем, я незаметно спустилась в уборную, выбила окошко, выпрыгнула и поплыла в ледяной воде, мгновенно пропитавшей одежду, к берегу. А там торчали громадные каменные и ледяные глыбы. Выбраться на берег невозможно: волны отбрасывали назад.

С верхней палубы заметили. Отправили шлюпку к берегу и вытащили.

Позже я узнала, что было короткое совещание и решение: «Побег. Расстрел».

Но и в трюме заметили. Доктор, Жаннет и Ядзя дорвались до капитанского мостика. Доказывали: «Бессонница, никотиновое отравление!..»

Капитан зло молчал. Но, видимо, понял: считать это заступничество бунтом — нецелесообразно.

Продержали несколько часов в сушилке как в карцере. Я смотрела на свои изрезанные до крови руки спокойно, будто выполнила долг. Ожидала допросов. Их не было. Только режим стал более строгим. И все же мы одержали победу над угрожающим нам всем безразличием и отупением.

Три пристани. Три раза прощание. Женщины, уходящие в тайгу, — серые, бесформенные тени.

На четвертой пристани высадили последних. Захотелось верить в Бога, когда я заметила, что Жаннет, Ольга, Ядзя — все, кто оставался из барака Бертушки, были все еще рядом со мной.

Подкомандировка.

Это небольшое «пароходное» подразделение. Высокий забор и те же вышки охранников по углам. Несколько бараков. Много инвалидов. Работа только по хозобслуживанию. Даже мастерских нет, но есть прачечная. Она работает беспрерывно для переполненной больницы.

«Баландес» — слишком лестное название для пищи, которую дают тем, кто стоит в очереди перед окном кухни.

Дизентерия. Уже через несколько дней она стала свирепствовать и в нашем бараке. Мыли, дезинфицировали, проветривали — бесполезно. Квалифицированный медперсонал и приставленные к нему случайные помощники сбивались с ног, обслуживая больницу и женские бараки. Палат для женщин не было.

Зловоние неслось отовсюду. Оно текло с верхних нар на нижние. Доползти из барака в уборную, хоть на четвереньках, не было сил.

В предутренние часы выносили умерших. По десять, пятнадцать и больше. Тайком. Но мы видели, знали и ждали своей очереди.

Наконец все же обнаружили источник эпидемии — гнилая вода. Непонятно, почему не изволили начальники вовремя спохватиться. Неизвестно, сколько погублено людей, которых кто-то помнит, любит, ищет, ждет.

Вырыли новый колодец, питание заметно улучшилось: истощенные понемногу стали поправляться и, выйдя из бараков и палат, смотрели на небо, на солнце. Не то чтоб было по-настоящему тепло, чтоб можно было без ватников… но уже началось северное лето — непрерывный день, круглосуточный.

Стаями летели высоко над нами незнакомые птицы. Несли нам привет с юга, а наш — еще дальше, еще севернее.

Здесь мы впервые познакомились с другой категорией арестантов. С уголовным миром. В нем было, если судить по названиям, много разновидностей: шпана, урки, крохоборы, майданщики, блатные, бандюги и т. д. Так как настоящей работы не было, то и настоящих отношений между ними и нами не создалось, да и жили все в разных бараках. Особого доверия друг к другу не питали.

Пришел наряд, на Ольгу Павловну. Она специалист по туберкулезу.

— Не грустите… меня там ждет настоящая моя работа. Неужели вы этого не понимаете?..

Да нет, мы понимали, но от этого было не легче.

После проводов мы словно осиротели. Жаннет молчала, только без конца терла полы и нары. Ольга Павловна так любила французский язык…

Затем была комиссия. Она определила: работоспособных I категории — на тяжелый, II категории — на средний, III категории — на легкий физический труд. Слабосильных пока оставить на месте.

На меня тоже пришел наряд — в больницу для нервно-истощенных. Отправить не с кем, так как охраны — «в обрез». Тогда провожающими назначили двух блатных, выдав им пропуска под расписку.

«Будь умницей», — хрипло просила Ядзя. Жаннет что-то пихала в мой узелок и ничего не говорила. Может, невысказанные слова найдутся в узелке позже, когда они будут очень нужны.

Блатные — здоровые детины — шли рядом со мной. Один из них нес запечатанный конверт с моим пресловутым формуляром (58-я), другой — узелок.

Красива была проснувшаяся после долгой зимы тайга. Идти было трудно. Не шоссе, не лесная дорожка, а лежневка.

«Всего шесть километров — пустяки, а там сразу санмашина», — объяснили мне. Шесть… Но уже после двух я сильно устала и легла на серо-зеленый мох. Охранники куда-то удалились. Было тихо кругом и тихо в моей душе. Я ведь запретила себе думать о том, что нарушило бы эту трудную внутреннюю тишину…

Но тут вернулся один из телохранителей.

— Закрутку дать?

— Дать.

Ехидно смеясь, он продолжал:

— А платить за проводы будешь?

Я растерялась.

— Чем же платить?

— Не хошь — сам возьму, — сказал он и кинулся на меня. Стал срывать одежду, стараясь скрутить мне руки.

Я закричала не своим голосом, билась с какой-то дикой силой, брыкалась, кусалась…

Прибежал второй провожатый. Он тоже кричал, тоже кинулся, но не на меня, а на первого.

Силы меня оставили. Я лежала в полузабытьи, пока эти «джентльмены» поспешно мастерили какое-то сиденье из веток. До лагпункта меня несли.

Меня заперли в санитарную машину. Что было дальше — мне рассказали позже, спустя много месяцев.

Сказать, кто я такая и что болит, я не могла. Собственно, ничего не болело. Я просто дошла до точки. Лежала глухая, немая и слепая. Не в общей палате, а в отгороженном ширмой месте, в процедурке. Так распорядился замглавврача отделения Антон Андреевич.