Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Камфара, питательный раствор, на ночь — хлоралгидрат. Только стон мой говорил о том, что мне что-нибудь нужно. Андреевич завел историю болезни… Она росла с каждым днем. Врачи всех отделений очень хотели помочь. Врачи тоже — 58-я. А чем поможешь, если кончилась всякая сопротивляемость организма?

Но Андреевич не признавал никакого «не поможешь». Он упорно вел свою линию. Боролся — против чего-то, за что-то.

Никто не знает, сколько часов, ночей и сил стоила ему эта хилая больная. Он сам мыл, купал, подстриг под ежик, следил, чтоб осторожно меняли белье, выносили на тюфяке на свежий воздух, в так называемый сад отделения, отгороженный — зона в зоне — от всего остального лагеря.

Вливали в меня жидкую пищу. Сначала из поильника, затем с ложки.

Понемногу я окрепла. Уже не трудно было поворачиваться, сидеть, глотать кашу, кусочки свежих огурцов и помидоров. Их добывал Андреевич бог знает откуда.

Иногда он подолгу держал и ласкал мои руки. Это было приятно. В ответ я улыбалась и прижималась к его плечу.

Однажды мне снился сон: тихая музыка и тихие, добрые слова. Но это не был сон. Это было заглушенное далекое радио, и чей-то мягкий голос вблизи: «Ты меня слышишь, скажи, слышишь меня?»

Я ответила скоро, через несколько дней. Обыкновенно, вот так: своим голосом. Только странно путала русские слова с чешскими. Но Андреевич все понимал:

— Тебя зовут Елена?

— Нет, сокращенно, Элли.

— Я так привык. Мою любимицу дочку звали Елена.

— Тогда зовите Елена.

Для него одного я навсегда осталась Еленой.

Когда мои глаза стали впервые реагировать на свет, стали видеть ясно, как прежде, — вокруг собрались все: врачи, медсестры, санитары. Кто плакал, кто смеялся, принесли бумажные цветы, говорили… Я тоже хотела сказать что-то, вроде: я очень вам всем обязана. Спасибо. Но это было бы просто нелепо. Доктор Маревская всех быстро выпроводила…

— Поймите, ей нужен покой.

Андреевич смотрел ласково, как, должно быть, всегда смотрел. А я-то на него впервые. Радостно, удивленно и без стеснения.

За окном — все бело, в снегу. Не следует удивляться: здесь десять месяцев зима. А остальное давно прошло.

Меня перевели в одну из женских палат. Так приказал главврач. Я ходила свободно по отделению и на второй этаж, где жили медики. Напротив приличной комнаты доктора Маревской — маленькая конурка Андреевича. Там мне было легко говорить о своем, наверное, потому, что Андреевич никогда ничего не спрашивал. А сам… «Дали пятнадцать лет. Многократно таскали на расстрел. Затем отменяли приговор до следующей ночи… Дочку Еленку заслали в Узбекистан. Там она погибла. Жена и мать не вынесли. Умерли. Почти одновременно. Обоих сыновей загнали на Колыму».

— И мой муж там, с ними! — Я это не выдумала, а верила в это, защищаясь от мук неизвестности.

Было что-то психологически очень верное в том, что Андреевич, не щадя, говорил мне откровенно все. Это мне придавало уверенность в том, что я не больна, могу идти дальше, не сгибаясь, одна среди всех, не хуже всех. На меня надели белый халат, и я стала стажеркой этой психо-неврологической больницы. Кипятила шприцы, стирала и сматывала бинты, готовила по-латыни санитаров, сдававших экзамены на средний медперсонал. Многого от них не требовалось. Лишь бы умели читать и писать рецепты.

На самодельном календаре в процедурке я зачеркивала дни. Уже начало мая. Уже снова взрывают реку. Второй раз.

Андреевич всегда умеет прервать мои мысли вовремя, когда они уходят к наболевшему.

Персонал и больные относились ко мне как к старой знакомой. Поэтому и они для меня были будто старыми знакомыми. Много было спокойных пациентов — не безнадежных. Но была палата и тяжелых. На первый взгляд, они не производили впечатления обреченных. Скорее, бестолковых и ребячливых.

Вот — скрипач, говорит только по-польски. Приехал недавно на гастроли, затем… ну и т. д. Он всегда прятался за спиной санитара, специально к нему приставленного, огромного и большерукого, как все здешние санитары.

Андреевич много думал над этим больным. Потом заказал ему скрипку. Со скрипкой в руках Стасек стал неузнаваемым, задумчиво счастливым. Он часами играл, импровизировал. Даже при посторонних. Но стоило отнять инструмент, и кончалось его волшебство. Стасек плакал, не принимал пищи и тупо глядел в одну точку — туда, где висел шизофренический рисунок.

Его нарисовал Алим, классически сложенный, красивый, гибкий юноша, добродушный и абсолютно безвольный. Получив от матери посылку, он аккуратно делил кишмиш, рахат-лукум и орешки и с неописуемой доброй улыбкой раздавал кулечки по палатам. Доктор Маревская его любила.

Когда стало теплее, Алим смастерил парничок и посадил семена огурцов; старательно рыхлил землю, обильно поливал и, не отрывая глаз от своего сокровища, — ждал. Когда ему объяснили, что ростки появятся только через три недели, он страшно рассердился и, не слушая уговоров, затоптал все свое драгоценное хозяйство.

Главврача и Андреевича Алим считал своими родными, но слушался он только Крайкова, угрюмого и властного, не считавшего себя больным. А между тем это был самый трудный пациент. Высокий, надменный, он шагал по помещениям и расклеивал по стенам свои приказы — о высылках, массовых арестах, и особенно охотно вот такие:

«Приказываю сегодня… в 24 часа 00 произвести расстрел заключенного Н. Н. Статья 58-Б-17. Без суда. Без пересмотра.

Причины его гнева были ничтожными, или их вовсе не было. Вернее, они были в нем самом. Крайков много лет служил на Лубянке.

«Приговоренных» — однажды и меня тоже — приходилось от него прятать, пока он за новым «гениальным» распоряжением не забывал прежнее.

С ним все держали себя подчеркнуто вежливо, учтиво, терпеливо. Другого подхода к нему не знали, потому что не понимали, где граница между болезнью и привычным зверством.

Если Андреевич был мне отцом и другом, то Мендель был братом-другом. Он много лет тому назад заболел эпилепсией. От побоев. В Варшавской тюрьме. Прибыл в СССР «в обмен» на какого-то политзаключенного поляка. Официально. Потом окончил Институт красной профессуры. Он никогда не рассказывал, как трудно ему, потомственному часовщику, достались знания и звание. Зато рассказывал о другом: «Представь себе, я ходил в форме, учили меня западным танцам…» Я представляла себе: Мендель, крошечный, тщедушный, неуклюжий, ноги как буква икс, в толстых очках, в парадной форме, танцует на паркете танго с высокой толстой дамой. Я хохотала до слез… Но иногда он говорил о своей жене Фирочке — учительнице музыки — и о своей дочурке. Родилась она за день до его ареста. Попрощаться не удалось. Взяли.

Снова начались белые ночи. Больные их плохо переносили. А Андреевич, Мендель и я подолгу сидели перед корпусом на бревне, смотрели в бездонное небо и думали, думали…