Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Мы были на работе. Одна лишь Римма видела эскорт. Она кинулась к зоне, сумела сунуть Инессе пайку хлеба и услыхала ее слова:

— Держитесь крепко — все!..

Полковник стоял около вахты. Молча. Для него, то есть для производства, арест Инессы был непоправимой бедой. Зато Артюхина откровенно радовалась. Ее пуговичные глазки злобно поблескивали.

— Разгоню я всю эту шайку, — твердила она.

«Шайка» — это Инессины друзья и ее сотрудники. Инесса их закрепляла на постоянной работе как специалистов, спасала от этапов. Сельхозу от этого было немало пользы. Членов «шайки» стали допрашивать по ночам. Но об этом никто не говорил. Лин немедленно был отправлен на общие работы. Да и не только Лин.

Темных дел за Инессой быть не могло. Состряпать против нее обвинения в «опасных настроениях и разговорах» начальники могли разве при помощи провокаторов. Но нелегко было здесь найти способных на такое дело. Однако одного нашли. И хотя все держалось и делалось в секрете — мы сразу догадались: Доцентик. Он! Часами припадая ухом к дощатой стенке между лабораторией и метеостанцией, он подслушивал и составлял мерзкие доносы. Они-то и были выдвинуты как обвинение.

Война, работа, дети — все это ушло на задний план… Арест Инессы подействовал как удар. До него была какая-то уверенность хоть в сегодняшнем дне для всех нас, давно потерявших будущее. Теперь и это исчезло. Тревога была нестерпимой. И неизвестность.

Сумеет ли Инесса выстоять физически?

Чем это кончится?

Доцентика бойкотировали все. Буквально. 58-я сплотилась еще теснее.

— А какая же она «пятьдесят восьмая»? — неистовствовал Вася. — Шпик последний, блевотину изрыгает, сука, мать его…

Много дней он ходил задумчивый и угрюмый.

— Отомщу, убью, — твердил он.

Мендель, сам потрясенный, доказывал:

— Доцентик теперь под особой охраной. Не лезь!

— Все равно убью! — кричал Вася. — Все равно…

В полевых бригадах тосковали по Инессе.

— Кто нас теперь ругать будет? — спрашивала маленькая татарочка и горько плакала.

В бригадах разладилась дисциплина.

Тетя Ульяна собрала все вещи Инессы, «чтобы целыми остались».

Тетя Ириша не разрешила занять Инессины нары, поставила туда бочку с квасом, изготовленным из хлебных корок.

Татьяна часто прохаживалась около бездействующей лаборатории.

— Волк, бешеный волк, — повторяла она, проклиная доцента.

Римма и Лёля перестали играть в драмкружке. Фринберг тоже отстранился. Режиссером стал Тараканов. На этом кончилась самодеятельность.

Я ежедневно смотрела на алюминиевую чайную ложечку — подарок Инессы. Ложку можно видеть и сейчас — она и теперь со мной. И служит, но все же это — реликвия.

Зося, беременная подружка Доцентика, очутилась в трудном положении. Непричастная к его подлости, она все же стала соучастницей хотя бы потому, что не отказалась от мерзавца, не плюнула ему в лицо. Она много лет была помощницей Инессы. Бойкотируемая всеми, она обратилась к Лину. Он по-старому баловал ее Сашеньку. Но тут не стерпел.

— Не смейте произносить ее имя… Не смейте… Вы… Вы…

Слова его хлестали, как пощечины.

Вспомнился замечательный миф о Прометее, прикованном к скале за то, что украл огонь у богов. Для людей. Инесса тоже смогла бы…

Кто-то из начальства сельхозотдела присвоил себе труд Инессы по классификации почв области. Даже не потрудился переписать изложенное, только поставил свою подпись.

Чтобы снизить смертность среди детей и избежать ответственности за нее, начальство пришло к такому решению: отослать матерей с детьми до двух лет на лагпункт, где начальником был майор Старцев. Там — благоустроенный детгородок. Отослать сейчас же, пока не наступила зима.

Вкатили в зону несколько грузовиков, уложили вещи, провиант, затем усадили притихших или кричавших матерей с закутанными ребятишками. Сентябрьский ветер врывался сквозь брезент в машины, окруженные лагерниками. Из наших отправлена была одна Римма с Инночкой.

Зосю с сыном «волка» тоже отправили. С ней прощались только ее старшие дети. Они испуганно прижимались к Лину. А Доцентик не показался. Сидел в «берлоге», отвергнутый всеми зэками, ненужный больше и начальству. Слишком скомпрометирован, чтобы еще пригодиться.

Доктор Митрофанова стояла среди охраны. Она не сопровождала экспедицию, возложив эту обязанность на медсестер.

Татьянка стала отныне моим хранителем. Но я устала смертельно. Она — тоже. Я старалась уединиться в тихом уголке зоны. Глядя на высокие стены, на вышки, я нашептывала знаменитый монолог Марии Стюарт:

Когда я училась в школе, то не подозревала, что запомню шиллеровские слова навек, что тоже буду узницей в чужой стране. Но я незаметная… нет ни Мортимера, ни графа Лестера.

…Через неделю грузовики с мамками и детьми вернулись. В назначенном месте их не приняли. Там действительно отличные детские учреждения, но только для детей вольнонаемного состава, за зоной. Возвращение детей вызвало общее негодование, куда более громкое и откровенное, чем отправка.

Как можно было посылать матерей с больными детьми, ничего толком не узнав, не договорившись, не позаботившись об их дальнейшей судьбе?

Наспех оборудовали для них карантинные помещения. Туда нас и близко не допускали. Каково им было в дороге, мы узнали позже со слов матерей: кошмар, хаос, невиданные мытарства.

Когда карантин отменили, мамки несколько дней не выходили на работу. Никто их не трогал. А еще через несколько дней Римму отправили на этап одну, без Инночки. Артюхина знала, что она пользуется авторитетом среди мамок. Не забыта была и ее тесная дружба с Инессой. Отъезд ее был таким неожиданным, что даже не запомнился четко.

— Увидимся, я уверена, — сказала подруга в последнюю минуту. «Присмотрите за Инночкой» — она не сказала. Это было бы ни к чему.

Мендель от горя потерял в этот день свою любимую трубку, подарок покойного Саго. И нашел ее только на третьи сутки, в своих огромных бутсах.

Да, Саго уже нет с нами. Умирал он мучительно, не теряя сознания почти до конца. Последним его огорчением была смерть его дорогого соседа и собеседника, старого ученого с рембрандтовским лицом. Они, бывало, подолгу играли в шахматы. Старик переставлял фигуры за обоих. Ведь у Саго пальцы умерли куда раньше его самого.

Когда Риммино место заняла незнакомая еще южанка Нина, я совсем загрустила. Ильюшка, узнав об этом, назначил меня гладильщицей детского белья. Я перетащила подушку Андреевича и остальное свое небогатое имущество и стала жить в сушилке, где всегда было жарко. На «улицу», на холод никогда не выходила. Пищу мне приносили прачки — все до одного китайцы. Они жили дружной семьей и очень уважали Лина, единственного образованного среди них. Линчик в ту пору — тоже по настоянию Ильюшки — служил сторожем банно-прачечного корпуса. На общих работах он страшно похудел, руки и ноги у него опухли.