Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

В один из майских, уже теплых дней приехали за внучкой Лёлины родители. Лёля вынесла слабенькую дочку. Два часа поговорила со своими, посадила их в повозку и убежала. Она и сама не могла понять — легче ей теперь или тяжелее. Из чердачного окошка мы долго смотрели на удаляющуюся телегу.

— Не плачь, сестрица, — успокаивала я Лёлю, а она — меня.

Высадили рассаду в поле. Но внезапно ударил запоздавший мороз, и все это зеленое богатство почернело. Пропал труд многих месяцев. Как ни была огорчена Инесса, она и тут не растерялась. У нее была запасная рассада. Правда, немного, но все же была.

«Общее собрание» — гласил плакат, вывешенный Лином. Собрание?! Это новость! До сих пор были только совещания по хозяйственно-административным вопросам — очень скучные, особенно для тех, кто, вроде меня, не разбирался в вопросах «местного масштаба». Так о чем же собрание?

— О том, что вчера произошло нечто катастрофическое: вторжение гитлеровцев на Советскую землю.

— Война!..

Полковник коротко передал содержание речи Молотова, воззвание партии и правительства, последние радиоинформации. На его суровом лице не дрогнул ни один мускул.

Все молча выслушали и молча разошлись по корпусам.

— Как он сказал? — спросил Вася. — «Отказчиков отныне будут считать, как 58-ю, политическими»?

Политические, которые никогда не были отказчиками, не ответили.

Через сутки-другие были отправлены многие бойцы ВОХРа.

Малосрочники подавали заявления об отправке на фронт. Заявления приняли, и уже на следующей неделе молодежь из уголовников в организованном порядке была отправлена в армию. Остались только женщины, старики, бандюги-убийцы, рецидивисты и, разумеется, 58-я. К ней вновь стали относиться подозрительно, с презрением. Тем не менее кое-кто, особенно врачи и средний медперсонал, осмелились отнести заявления. Их не приняли.

Тихое лето на Севере. Сюда не доносятся выстрелы, грохот танков и самолетов. Только вести: о Смоленске, Минске, Киеве, о Севастополе, Одессе, об эвакуациях. С опозданием, искаженные, но все же… Казалось, что нас вторично изъяли, вычеркнули из списка людей, достойных жить и защищать жизнь.

О друзьях мы ничего не знали. Только о дяде Косте: говорили, что он командует дивизией на передовых линиях. Особой, штрафной, что ли…

Пища стала настолько скверной, что мы завидовали служебным собакам, получавшим чечевичную похлебку, а заодно и «собачьей поварихе».

От крыс — спасу нет.

«Нынешний год — холод особый, военный», — объясняли суеверные. Суеверных немало. Постоянный страх всякое может породить.

Пришло извещение о гибели на поле боя капитана Лукьянова и Саши Говяжьего. Бедная Лёля, бедная Валя Сидорова…

Выселили мужчин из самого дальнего корпуса. Слегка подремонтировали, побелили. Что бы это значило? Разгадки долго ждать не пришлось: прибыл «транспорт» поляков. Их старались держать от нас подальше, в столовую водили отдельно, не в те часы, что нас. От казенной одежды поляки отказались. На работу не ходили. Почему? Ведь это не шпана. Чего они ждут?

Их староста, в прошлом — ректор известного института, попал в больницу. Лежал он около Саго. И мы, навещая друга, познакомились со Склебским. Да, они ждали. Отправки на фронт. Не чувствуя за собой никакой вины ни по отношению к своей родине, ни по отношению к СССР, они требовали зачисления в ряды фронтовиков, требовали поднять этот вопрос официально.

Склебский был человек высокообразованный и очень обаятельный. Он писал превосходные стихи: по-польски, по-французски и по-немецки. Английский он тоже знал. Когда-то был стипендиатом Рокфеллеровского фонда. Учился во всемирно известных университетах. Выглядел он неважно, вроде здешних доходяг. Татьяна регулярно носила ему огурцы и помидоры. Он не мог знать, как трудно пронести эти редкие здесь лакомства-витамины через вахты, не знал, что она их сама не ела, рисковала только ради него и Саго. Инесса к нему не заходила, но через Татьяну подкармливала больного — из посылок сестры.

У Склебского часто бывали старший плановик Заболовский и счетовод Зигмонт. Оба — поляки по происхождению. Попытка изолировать поляков не удалась. Мы все же познакомились со многими из них. Среди них были интеллигенты, рабочие, ремесленники, коммерсанты. Было и несколько евреев. Все вместе, в целом, они держались отлично.

Наша Татьяна, острая на язык, вдруг притихла, стала немногословной, рассеянной. Я к ней не приставала, поняла: она робко и неумело полюбила Склебского. Он так ни о чем и не догадался. До самого конца. А конец пришел скоро. Приказ — отправлять поляков в распоряжение командования польской армии. Склебский был в ту пору еще очень слаб, но уже полон энергии.

И вот — последнее свидание Татьяны с ним. Поздно вечером, за столовой. Лин и я караулили. Пусть наговорятся. Ведь расстаются навсегда.

Потом Татьяна долго неподвижно сидела на нарах.

— Им легче, они забудут, — сказала она. Сказала — «они», а думала — «он».

Только тут я заметила, что Татьяна надела юбку. Я привыкла видеть ее мальчишкой! Видеть ее в женском облике было необычно и очень грустно.

Не прошло двух дней, как был допрошен Заболовский. Его обвинили в том, что якобы состоял в заговоре с этими поляками, завербованными Склебским.

— Окончательно вы примкнули к заговорщикам семь дней тому назад — восемнадцатого числа! — кричал ему начальник спецотдела.

— Никакого заговора не было и быть не могло, — твердо возражал Заболовский. — А семнадцатого и восемнадцатого лил беспрерывный дождь. Я после работы никуда не выходил…

— Врешь, — перебил его начальник спецчасти, — и я это докажу.

Привели Зигмонта. Тот растерялся:

— Заговор — это чья-то нелепая выдумка. А какая была погода восемнадцатого — не помню.

Ночью Заболовского увезли.

Спустя некоторое время мы узнали о его судьбе: расстрелян. Зигмонтом начальство больше не интересовалось. Он очень страдал, считая, что мог на допросе выручить друга. Разумеется, не мог. Но разве можно себя этим успокоить?

На выставке в Центральном стенд нашего сельхоза привлек общее внимание посетителей. Пожалуй, куда больше, чем показатели электрификации и всякого лагпроизводства.

На фронтах то наступают, то отступают. Содрогалась вся страна. А здесь усиливалась власть тьмы. Карцер никогда не пустовал. Наследник коменданта оказался не менее тупым фанатиком.

Инессу несколько раз вызывал полковник. Это не казалось странным. Она отвечала за многие участки, многое знала не хуже Рыбина.

Но однажды ее вызвал не полковник — начальник лагеря, а оперуполномоченный. Он передал ей ордер. Почти без слов, с кривой усмешкой. Инессу арестовали и повели к «черному ворону» для отправки в Центральную лагерную следственную тюрьму.