Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

— А чего? Умирать, так с музыкой! — зло хохочет Мендель.

Урки восторгались по-своему:

— Б…дь буду, — сказала одна, — если не построят на месте ворот триумфальную арку!

Вскоре музыкантов отправили куда-то. Никто не печалился. Разве культурники: ведь из их очередного отчета в политотдел выпал столь важный фактор перевоспитания!

Меняя одну работу на другую, мы «обратно» занялись рубкой капусты. Затем пошла шинковка. В самой зоне, на какой-то допотопной машине. Прозвали мы ее «кряксна». Бригадир Надя нам нравится.

Она интересно рассказывает. Много видела, работала несколько лет на пароходе дальнего плавания. До освобождения Наде остался один месяц. Она первая стоит за кряксной, бросает туда кочаны, за ней я бросаю морковку, а рыжая Анька — соль. Огородиха отпихивает капустную «лапшу».

Как-то в густые вечерние сумерки Надя вскрикнула, остановила кряксну и пошла, пошатываясь, по направлению к корпусам. На капусте появилась кровь и еще что-то непонятное… подпрыгивающее… Мы кинулись за Надей. Из содранного рукава ее мужского бушлата сочилась кровь. Около больницы Надя упала. В тот же день ей ампутировали правую руку. Почти до плеча. Освобождения Надя больше не ждала. Ждала выздоровления и протеза. Он был доставлен только в конце зимы, но оказался таким длинным и тяжелым, что носить его было невозможно. По настоянию Рыбина полковник оставил Надю в сельхозе. Она стала сушильщицей и даже чинила белье на ручной машинке.

«Тихий героизм», — сказал Мендель Лину. А у Лина все еще болят пятки, сожженные в тюрьме, и не заживает рана в носу — тоже наследие тюремных «ласк».

Семь человек — к чанам. Затрамбовать в эти огромные глубокие деревянные пропасти шинкованную капусту. Для начальства, ну и для детей, мамок, больных. Может быть, кое-что попадет и в наш котел. Чаны находятся довольно далеко от зоны. Спускаясь по лестнице вниз, мы в белых ватных чулках топаем гуськом по кругу. Бригадира для такой маленькой группы не полагается. Боец сверху командует:

— А ну-ка, повеселее, покрепче!

От этого топанья по кругу начинаешь быстро уставать, рябит в глазах. Стоя, съедаем хлеб. Затем одна кричит наверх:

— Гражданин боец, разрешите оправиться…

Боец задумался: отвести одну-двоих к роще — значит, оставить других без стражи. Не годится. Отвести всех — пустым останется рабочее место. Тоже не годится.

— Ничего, до вечера дотерпишь как-нибудь! — мудро решает он.

Но мы не дотерпели. Одна за другой садимся тут же в капусте…

Боец равнодушно смотрит на нас. И мы равнодушны. Пустяки, в самом деле.

Летом Инесса достала себе алюминиевый бидон и носила с собой на работу. При входе в зону вахтеры, как полагается, его обследовали. Каждый раз в нем оказывалась масса ползающих гусениц, червей, жуков или пауков. Вахтерам скоро стало тошно рыться в этой нечисти. Тогда Инесса в том же бидоне стала смело проносить в зону лук, сало, мелко нарезанные овощи для больных или очень ослабевших.

Освободилась одна трехлетка. Среди 58-й таких не было. Она попросила:

— Сделай доброе дело, подари свое пальто. Я в долгу не останусь.

Я отдала, хотя и не очень охотно. Наверное, только потому, что это был первый человек, ушедший при мне домой. Все злились. Особенно Инесса.

— До чего глупо! У нее муж есть, мать, а у тебя кто? Единственное платье, и то давно украли.

Да, давно. Теперь, в общем, воровство у нас прекратилось. Не потому, что нечего воровать, а из-за каких-то особых этических побуждений: не обирать тех, с кем свыклись. По тем же этическим понятиям девки недавно избили шофера Костьку: он загулял в то время, когда его Клавка лежала в больнице.

Снова ноябрь. Иннуське исполнился год. Она уже ходит, довольно смеется пухлыми губками.

«Исполнилось» уже три года со дня моего ареста, исчезновения мужа… может, он работает где-нибудь на стройке и даже по специальности… Нет, надо снова и снова запрещать себе думать о том, чего не разгадаешь: ждать, как умеешь, как все ждут. Ждать, пока не повернется колесо истории.

О моих старых друзьях — Жаннет, Ольге Павловне, профессоре, Ядзе, — здешние друзья говорили как о своих, и я уже многое знала: Римма и австриячка Эмми долго шли вместе этапом, потом Римму отправили на кирпичный завод. Лагерный. Там было жутко. Но там она нашла хорошего друга — Гиту, а затем и своего Леню.

Татьяна, когда она была еще совсем молодая (но уже заведовала крупным подмосковным садовым хозяйством), попала под трамвай. Вот почему зрение ее все ухудшалось. Ей бы ежедневно несколько часов лежать в тихом, темном помещении. Да где там…

Этапов за все лето не отправляли. Зато без конца прибывали больные, ослабевшие, особенно много «актированных». Мы смотрели на них с нескрываемым ужасом, сознавая их обреченность, да и свою тоже.

Пригнали как-то массу блатных. Прямехонько из тюрем или из лагерей — тех, кто нигде не уживался. Этот тип преступников нарушал весь сложившийся у нас уклад на работе и в быту. Они всех терроризировали. Под ударом оказалось, так сказать, равновесие сил — социальная структура сельхоза. Так, видно, было во всех лагерях.

— Подумаешь… карцер, шахты, карьер! — орали главари.

Да, каторжная работа не может быть приемом перевоспитания даже для «легких», а уж для таких «тяжелых» — особенно. Ведь они считают наказанием не срок, а именно — труд.

По просьбе Ильюшки я зашла к одному больному.

— Я вас побеспокоил, — знаете, плохо, когда совсем не понимаешь языка, — обратился ко мне по-немецки худущий, желтолицый человек. Затем пристально посмотрел мне в лицо и крикнул: — О, я вас знаю! Вы выступали в городе Б. в Чехословакии, на митинге Единого антифашистского фронта. И я — от имени немецких эмигрантов. Меня зовут Альберт Штром. Не помните?

— Нет, не помню… Но все и так достаточно ясно.

— У меня почки… Смешно. Ведь я — уролог. А здесь хорошо. Здесь даже вкусный квас дают.

Но это был не квас, а лекарство от цинги. Изобретение одного врача-арестанта, отвар из сосновых игл. Он широко применялся во всех лагерях. Кого-то из вольных премировали за это дешевое лекарство.

— У меня свой метод лечить почечных больных сахаром, — сказал Альберт Ильюшке.

Мы стали ежедневно доставать больному немножко сахару. Он быстро поправился, может быть, в самом деле от этого лекарства, и начал работать вместе с Ильюшкой.

Веселый был дядя. Собрал вокальную группу. Сам отлично пел. Особенно любил немецкие песни. Об угрозе мировой войны мы знали очень мало. Михаил, помощник Маревской, — не Андреевич, он молчалив и всецело поглощен медициной, Недостаточное образование не позволяет ему быть врачом, но это звание следовало бы ему дать. Когда он выходил из процедурки, я долго смотрела ему вслед. Мне показалось, что вот-вот войдет мой друг. Нет, не приходит… Нет его больше… Нет.