Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Позже приехал представитель из Москвы, какой-то эксперт по земледелию. Он кое-что «содрал» у Инессы и даже списал ее агрокалендарь. Пришлось «унтеру Пришибееву» несколько изменить свою установку. Вместо «не на университет приехали, а срок отбывать» он теперь говорил: «…а мантулить» (работать). Это — вслух, а «мерзавцы» прибавлял про себя.

— Захватили Голландию, — передает мне Андреевич. — Во что превратилась карта Европы… жизнь людей!

Корчевка кончилась. Идет очистка отвоеванной земли: рубим пни, сжигаем сучки, ветки, мусор.

В бригаде — только мамки и я. Поэтому я остаюсь в поле, когда этих бесконвойных хозяин-бригадир ведет на обед в зону. Вначале было трудно разжечь костер. Все сырое. Спичек нет. Есть фитилек — скрученный кусок серой ваты, вырванной из актированной (списанной) одежды, и кремешок. Но теперь я зажигаю уже по восемнадцать костров! Прямо спорт. За час отсутствия мамок я обязана обойти все костры, не дать им потухнуть. Я так свыклась с этим, что вполне справляюсь и даже успеваю посидеть у огня, рисуя что-нибудь топором по пеплу. В тайгу я не смотрю. Все равно там не погулять…

— Поотдохнем давай, — сказал как-то мне бригадир по возвращении с обеда.

Я удивилась. Этот грубиян никогда ни с кем так не разговаривал. С таким же удивлением я заметила, что вся бригада молчит, никто не принимается за работу. Молчание было зловещим. Страшным. Оно что-то скрывало от меня, означало что-то неслыханное. Но что, что еще могло случиться.

Кто-то сел, кто-то отошел, кто-то застонал.

— Знаешь, ну, как бы тебе сказать… — глядя на свои огромные бутсы, очень неумело начал Быков. — Так вот, понимаешь, в зоне горе стряслось, несчастье…

— В больнице, — добавил один голос.

— У докторши…

От костра шел жар, но я застыла.

— Кажись, лучше тебе сейчас сказать… Так вот, эти психи убили шесть человек — медиков своих.

Топор выпал из моих рук. Быков отшвырнул его далеко.

Я хотела спросить… но спрашивать было уже не о чем. Все непоправимо. Кончено.

Женщины столпились вокруг меня. На корточках. На коленях. Когда наконец я пришла в себя и вскрикнула:

— Скажите, где же дно, скажите, где дно?

Они громко заплакали. Лине Репкиной стало плохо. У нее свое бездонное горе: глухонемая дочурка.

На работу мы всегда ходили медленно, с работы — бегом. На этот раз с работы еле плелись, будто по незнакомой дороге.

За вахтой, внутри зоны, стояли все мои друзья, но мне это было ни к чему. Мне было все равно.

Татьянка, сидя с Риммой на моих нарах, лаская меня своими неласковыми руками, говорила:

— …Ты хорошая…

…Какая там хорошая, если это могло случиться, если я не уберегла его, если его больше нет… Нет его? Но этого быть не может! Это бред, просто бред!

Ильюшка размешал снотворное. Лицо его заострилось и было почти неузнаваемо. Рядом стоял Лин.

Инесса не подошла. Будто так легче. В такой день ни от чего не может быть легче, и, думается, так трудно еще не было никогда в жизни! Да, в нашей жизни много раз — «трудно так еще не было».

Что же дальше.

Дальше было неизбежное. Я все узнала. От доктора Маревской. У нее хватило сил и мужества позвать меня в ту процедурку, где два дня тому назад произошла катастрофа. Крайков, поняв наконец, что его приказы не выполняются, что его приказы, гнусные ордера и прочее только злят людей, что руководит людьми здесь кто-то сильнее его, взбесился. Он сам не убивал. На это он подговорил совсем одурманенного Алима. Бывший сотрудник Лубянки зашел в процедурную с приказом в руке. Положив приказ, он велел пошедшему за ним Алиму «рубить врагов». Алим поднял топор и кинулся к Маревской. Та спокойно заявила:

— Я не согласна. Надо созвать суд, Особое совещание.

— Молчать! — заорал Крайков.

Андреевич закрыл собой докторшу и затряс колокольчиком. Влетели старший фельдшер, младший, санитары. Но было уже поздно. Алим рубил. Ожесточенно. Насмерть.

Ночная смена услышала крик и звон колокольчика, но не могла спуститься: Крайков заранее запер дверь на замок. Кто-то выскочил на крышу и стал звать на помощь. В зону больницы ворвались зэки, несколько человек, среди них Инесса, — кто перескочил через забор, кто как. Схватили Алима, Он недолго сопротивлялся и отдал топор. Он явно ничего не соображал. ВОХР, пожарники, комендант, мечущиеся больные…

Крайков долго отбивался с дикой силой. Его связали и унесли. Через два часа он скончался. Мания величия убила шесть человек. Замечательных, храбрых наших товарищей, угробила и самого маньяка.

Маревская поднимает перевязанную руку к перевязанному лбу. Ее, может быть, больше всего угнетает один вопрос — как очутился топор в закрытом отделении, кто за это будет отвечать?

Она передает мне маленькую подушку Андреевича в клетчатой наволочке и его такую знакомую серую эмалированную кружку.

— Последние его слова были: «Скажите Елене…» Приходи, тебя Михаил всегда примет…

Я поняла: уже назначили заместителя.

В зоне все было известно, все подробности. Но когда и как вынесли тела — никто не знал.

Говорят, работа помогает отвлекаться от горя. Мне же работа помогала думать о горе, думать без конца. На прополке и окучивании, проходя грядку за грядкой, можно незаметно уходить в свои страдания. Глубоко.

Еще говорят — время лечит все раны. Но время… это где-то впереди, а ты живешь со своими ранами сегодня, сейчас, каждый час…

Затем говорят — самое важное в тяжелые минуты — это друзья! Да! Но не в самые тяжелые минуты, а только после… И все равно: человека другим не заменишь.

Топора я больше не брала в руки. Никогда в жизни….

Июль. Днем в зоне пахнет душистым горошком, ночью — белым табаком. После 12-часовой работы лагерники любуются этим волшебством Татьяны.

Уголовники, расположившись вокруг клумб и грядок, поют свои блатные песни:

и еще многое. Блатной фольклор. Некоторые можно узнать — это несколько измененные слова Есенина. Поют своеобразно. Так никто не поет. Не я одна плачу, услыхав впервые эти песни.

Вася, увидев мои слезы, утешает как умеет:

— Ведь не муж он тебе был… ну и дожил все-таки до шестидесяти трех лет…

Я с удивлением на него посмотрела и поняла, что, даже не думая об Андреевиче, все время вспоминаю его.

У Ильюшки висит фотография: молодая жена и двое детей. Но она уже не его жена. Сразу после его ареста нашла другого. Знала ли она, кто он, какой он, Ильюшка? Нет. Не умела понять. Иначе не бросила бы, даже из страха.

Как-то, еще зимой, мы втроем мечтали: чего бы кому больше всего хотелось вот сейчас?

— Мне бы по моим волжским берегам погулять, — сказал Андреевич.