Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

У Андреевича лежит газета.

— «Правда», — громко читает он.

Смотреть друг на друга невозможно.

А в лаборатории появилось радио. Но оно такое хриплое и визгливое, что больше раздражает, чем радует. Вскоре оно и совсем вышло из строя.

— Завтра не выходной, а комиссовка, — пронеслось по всему лагерю… Ах, да, это определяют категории рабсилы.

С одной стороны стола сидят врачи, передавая один другому формуляры, с другой к ним подходит шеренга обнаженных до пояса заключенных. Утром — мужчины, после перерыва — женщины. Новый главврач тщательно осматривает и выслушивает.

— Ничего, на трассе люди нужны до зарезу, а здесь они зимой все околачиваются без делов, — вмешивается «унтер Пришибеев». Он явно поддерживает «выполнение плана» отдела учета, а заодно и спецотдела.

Отстаивать хотя бы и очень нужных людей было нелегко ни врачам, ни руководителям производства.

Главврач вызвал часть комиссованных на пересмотр. В кабинете он один и медсестра. Про меня он диктует: «Снять немедленно с общих работ». И говорит:

— Пойдете в детсад, в группу поправляющихся после болезни детей.

Я испугалась.

— Что вы, доктор, я не умею делать уколы, делать перевязки, не могу даже видеть кровь и гной…

Но главврач спокойно объясняет:

— Не сестрой, а воспитательницей будете. Детей любить — это не так уж трудно, а?

Скверно было в холодном сарае с вонючим, холодным торфонавозом. А уйти страшно. В лагере всегда боишься перемен.

Детдом стоит посреди зоны. Не огороженный. Недалеко от больницы Маревской.

Детей в моей группе около двадцати. От двух до четырех лет.

Говорят мало и плохо. Видимо, здесь не успевают следить за их умственным развитием. Играют вяло и быстро устают слушать, даже самые короткие стишки.

Есть три Верочки. У одной мама русская, папа — кореец. Она мне кажется хрупким цветком, вот-вот упадет со стебелька. Когда Верочка в ночной тишине топ-топ топает босиком за дверь к своему горшку, тебе хочется кричать, именно — криком кричать.

В эти часы детская комната мягко освещена бледной лампочкой, кажется доброй и уютной, а ты сама уже не воспитательница, а андерсеновский Оле-Лукойе…

Изредка приходят матери, те немногие, что оставлены при сельхозе. Дети их узнают, но особого любопытства и радости не выказывают. А ребята, к которым никто не может прийти, реагируют по-разному: многие смотрят на женщин пристально, даже жадно. Иные вдруг начинают капризничать, чтобы тети и на них обратили внимание. Маленький Петя как-то гордо заявил: «У меня мама на Севере работает лагерницей!» А Ниночка-кривоножка шепчет ему: «Моя мама красивше всех и вчера за мной приедет». Дети не понимали разницы между «вчера» и «завтра» и не могли знать, что мама приедет не завтра, а только после освобождения.

Поскольку я теперь — медперсонал, мне разрешено ходить в ясли. Инночка ко мне уже привыкла. Любит, когда с ней занимаешься гимнастикой. Особенно — качаться в воздухе, головкой вниз. За эту акробатику я получила строгий выговор от детврача Митрофановой. Недавно одна мать — рыжая Анька — плеснула докторше в лицо миску с супом только потому, что невыносимо видеть около малышей эту бездушную «казенную» особу. Детей она по-своему любит. А мамок терпеть не может, особенно Римму. За что? За то, что Римма не раз указывала на неполадки в детском саду и пользовалась большим авторитетом среди матерей. Еще докторша не выносила Клару, бестолковую, пришибленную… Клару где-то около смолокурни, в глухой тайге, изнасиловал блатарь. Она так одеревенела от ужаса, что никому не призналась. Беременность заметила слишком поздно… аборты запрещены… сама беспомощна… Когда родилась девочка, Клара первые дни проливала над ребенком потоки слез. А потом полюбила крохотное существо. «Чокнутая», — говорили мамки-урки, посмеиваясь над ней.

Мамки-политички старались подбадривать Клару. А ей надо было просто дать возможность постепенно, потихоньку прийти в себя.

Узнав о Кларе, я невольно схватилась за шрам над грудью, оставшийся от удара тупой финкой после той истории с первым моим провожатым.

Матерей, кончивших кормить, Митрофанова старалась отправлять за пределы сельхоза. Тут она легко спелась с вольной заведующей яслями и, уж конечно, с мадам Артюхиной. Этой дружбы боялись даже самые дерзкие мамки.

«Домой хочу, домой!» — думала я упрямо, дежуря ночью. Но нет ведь у меня никакого «дома». Нигде.

Кто-то застонал. Очень жалобно. Я вскочила: это Верочка-кореянка. Она вся мокрая, горячая. На худеньком тельце выступают темно-фиолетовые круглые пятна. Она маленькая, ничего сказать не может. А я, я что могу? На счастье, поблизости оказалась ночная медсестра. Она сделала укол, дала капли, обещала вызвать кого-нибудь из врачей.

Верочка уже не смуглая — или это из-за ужасных темных пятен? Но где же врачи? Я открываю окно и кричу вниз:

— Гражданин боец, позовите доктора Митрофанову. Тут у меня девочка очень больна!

— Ну и лечи, коль поставлена, — отвечает он и удаляется, окликнув своих собак.

После нескончаемо тягостных минут пришли… Главврач долго осматривал девочку, затем растерянно сказал:

— Это неизвестная нам странная болезнь. Непонятно. Может, в Китае, Японии, Корее ее знают. Подождем до утра.

— Странно, непонятно! — вторят остальные.

Делают еще раз укол. Запахло камфарой.

Я снова одна с детьми. Ношу Верочку на руках, хожу, хожу… Она как будто уже не такая горячая и смотрит на меня доверчиво своими раскосыми глазенками.

…Когда погасла жизнь в этом маленьком существе — я не заметила. Казалось — спит! Я даже немного обрадовалась. Но вдруг поняла и без дум, без слез завернула девочку в простынку, отодвинула кроватку в угол за ширму и стала ждать прихода утренней смены.

…Вниз по лестнице, по зоне, вверх по лестнице, по коридору, в дверь… В это время никого уже нет. Одна тетя Ириша. Она еще ничего не знает. Но когда я легла, не раздеваясь, почему-то не на свои, а на Татьянины нары, она подала кружку кипятка, присела и тихо сказала:

— Все равно жизнь наша пропащая!

Андреевич не отговаривал, когда я твердо сказала:

— Не пойду больше туда, ни за что.

Но главврач Сангородка обрушился не только на меня, но и на Андреевича:

— Вы в своем уме? Это значит — снова общие работы, в этот треклятый холод… И учтите: кто при санчасти, тот не так легко попадает на этап.

Однако ни его благожелательность, ни моя благодарность не помогли. Утром я вышла на развод. Врач был прав: треклятый холод и треклятые этапы.

Чтобы отправка отмеченных проходила более или менее гладко, их выводили на зону и там уже распределяли. Наглые лучи прожекторов отвели в сторону, в закоченевшую тайгу.