Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Об этих посылках из далекой столицы, о нежности писем трудно рассказать. Ясно было одно: им так же важно заботиться о Римме, как ей чувствовать их заботу. Сестрички и нас всех согрели и нам помогали — посылали понемногу махорку, лук, чеснок.

Ноябрь. Праздники. Для начальства и уголовников, но не для нас. Мы — враги народа. Они — нет.

7 Ноября урки гуляют по зоне свободно, а нас держат под замком. В этот день нас даже в столовую ведут под конвоем.

Неизвестно, кто именно начал, но вдруг из одного барака раздался хор. Пели «Варшавянку». Мелодия звучала серьезно и торжественно, хоть и негромко. И тотчас запели все бараки. По лагерю неслись народные песни, революционные песни… Пели вместе и урки, и «58-я».

Впервые возник какой-то контакт с уголовниками; они все-таки стали нас уважать! Но из-за этого несколько пошатнулся престиж начальников. Весь день никто из них не появлялся в зоне. Как будто они ничего не заметили.

На другой день перед разводом я увидела Менделя, маленького Менделя с длинной пилой. «Наверное, он самый непригодный в бригаде», — грустно подумала я. А Мендель, радостно улыбаясь, показал на инструмент: смотри, мол, с хозбригадой иду дрова заготовлять для всех.

Вечером мы сидели рядом с ним в столовой и, перебивая друг друга, говорили, говорили… Многое было и так известно — Андреевич передавал, — а все-таки… Затем Мендель галантно проводил меня домой. А сам спешил. Его бригаде сегодня мыться-бриться. Такое событие никак нельзя пропускать.

Римма больше не ходит в контору. На днях уйдет в родилку. Хорошие были тогда часы перед сном. Все женщины из нашей компании, лежа на нарах, задавали друг другу вопросы: «Ну-ка, угадай, что я напеваю?» Угадать легко. Самое знакомое, самое популярное. Зоя всегда фальшивила. Но это ничего.

Как-то, возвратившись, я не застала Риммы, а только записку от нее: «Не волнуйся, сестрица, все будет хорошо». Тем не менее я страшно волновалась, к тому же в родилку никого не пускали. Волновались все по нашей «улице». Особенно Леля, у которой в яслях была дочка, и австрийка Эмми, мать ползунка Эдика, Инесса, Татьяна и тетя Ириша. Но все меня успокаивали: «Там хорошо, чисто. Прелесть. В яслях тоже. Ведь дети ни при чем. Они считаются вольными». Ты поверила, что хорошо… Но на работе, выдалбливая замерзший турнепс из замерзшей почвы, без конца думала: «Ой, хоть бы сегодня, хоть бы до вечера…» А тут еще пришла записка от Лени, отца ожидаемого ребенка…

19 ноября, как бы отметив этот день, в который ровно два года тому назад увезли мужа, — рождение человека!

На шестой день мы отнесли Инночку в ясли. Я была не менее горда, чем сама мама Римма.

— Быть ей красавицей, — сказал Андреевич, увидев девочку месяц спустя в первый раз…

Совсем маленьких детишек матерям разрешено самим выносить на воздух — ненадолго, перед обеденной кормежкой.

Бригадир Рая стала очень строгой. В сущности, она не злая. Злая Зинка-огородиха. Она ехидно смеется над Раей: «Вовке всего годика два, Славке года нет, а папки все улетучились. Вот и дает нам жару красотка!»

Положение Раи между начальством и бригадой — нелегкое. Это Зине и в голову не приходило, а между тем: брак, недоработка, приписки, споры… нет, нелегко.

Работали мы в ту пору в большом сарае. Лепили торфонавозные горшки под рассаду на ручных убогих станках. Немолодой уркач по кличке Рябой топтал эту вонючую массу. А подавал ее Ракель. Как все южане, он больше всего боялся холода. Рая вечно подгоняла Ракеля, на что он невозмутимо отвечал: «Чай попил — какой работа? А не пил — какой работа?!» Все смеялись, а он иногда плакал.

Инициатором этого производства была Инесса. Она нас обучала, объясняла: торф-навоз дает растению питание и тепло. Без этих горшков на Севере не обойтись ни в теплицах, ни в парниках. Дело, в сущности, очень простое, но телогрейки мешали движениям. Холодная масса невыносимо жгла руки. Готовый горшок выскакивал и ломался при малейшей неосторожности. Фу ты! Но мы все же приладились и здорово увеличили выпуск продукции. Сразу же увеличились нормы в равной степени. Тогда мы, не сговариваясь, остановились на 125 процентах новой нормы и — ни с места. Нормировщик негодовал. А Инесса и Рыбин — нет. Они были одинаково заинтересованы как в том, чтобы получить столько-то миллионов горшков, так и в том, чтобы мы заработали себе наивысший паек. «Наше дело — наши люди» — так судили они.

По ночам я думала, думала о своих там, на родине, о муже, о котором тщетно всех расспрашивала, о тех, кто страдал моими страданиями. Я заметила, что Римму, счастливую мать, тоже куда-то уносят мысли… наверное, к первому мужу. Погиб в пути, в самом начале… Он было очень гордился, что привез свои знания режиссера в Страну Советов… С Леней Римма встретилась после. «С ним надежно, — шептала она. — Он такой славный и будто всегда рядом». Я смутно осознавала: жизнь все-таки продолжается. Но хорошо это или плохо — нет, я не могла разобраться.

— Эй, братцы, пойдем сегодня вечером на репетицию самодеятельности, — предложила как-то Лёля.

Неплохо и, во всяком случае, лучше, чем смотреть в окно на пургу. Снег, казалось, не падает, а будто рвется снизу вверх.

Клубом служит столовая, сценой — алтарь. В зале несколько парочек, тесно обнявшихся. Попали мы раз на генеральную. Эстрадная программа. Конферансье нет. Определенного порядка номеров тоже нет. Главные звезды: дядя Миша — цыган, Шурка-Завялиха и Саша Говяжий, еще Гришка-Баян…

Завялиха пела неумело, зато громко и самоуверенно: «А кто его знает, о ком он мечтает» («Не иначе как о ней», — шепнула мне Татьянка). Худая, невысокая, лицо необычно длинное, особенно подбородок и шея. Зубы — тоже. Ей-богу, кажется, что их 39 и все они устремлены вперед. Низкий лоб покрыт челкой. На певице — малиновая узкая кофта и уже совсем узкая, коротенькая сатиновая юбка. Черная. Надо отметить еще костлявые голые руки и кривые ноги.

Дядя Миша, смуглый, с черной бородкой, в косоворотке навыпуск под бархатной жилеткой, танцует «цыганочку». Отлично! Ему самому так нравится, что он никак не может кончить, все повторяет и повторяет. Наконец его гонит Саша Говяжий. Тот пляшет лезгинку. Лохматая кубанка едва держится на огромных оттопыренных ушах. Лицо багровое. Рукава и сапоги так и летают. А Гришка-Баян, весь в поту, всем аккомпанирует. Дальнейших номеров посмотреть не удалось. Отбой. За нами выходят парочки. Они к нам обращаются: «Видели — молодцы какие! А дядя Миша-то… А одна Шурка чего стоит! Блеск!»

Мы конфузливо Молчим. Эти наивные отклики доказали, что публика принимает пыл и старание своих артистов за умение. Но, как это ни карикатурно, все же этот «концерт» не надругательство над искусством.