Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Затем я попала на переборку овощей. С мамками. Что ж, работенка знакомая. Да и не на морозе, а в овощехранилище, где температура сносная — от —1° до +1°. Все мы научились уплетать сырую бульбу, очищенную заостренной деревяшкой, сразу распознавали «сладкую». Бригадир — снова Рая. Она кормит третьего сына.

— Ты бы что-нибудь рассказала за любовь, — однажды утром обратилась ко мне Рая.

Я хотела возразить, но она тут же добавила:

— Пайку выпишу. Это уже мое дело. А ты рассказывай.

Я стала несколько упрощенно рассказывать «за любовь». Травиата, Джильда, Мими, Кармен… Почему-то мне припомнились именно героини опер. Может быть, от тоски по музыке… И так в течение многих дней… Узнав об этом, часто заходил Вася и слушал так же внимательно, как бригадирша, то возмущаясь, то огорчаясь. Дело узаконилось. Они работали — я развлекала. Рая не давала отдыха ни мне, ни им. Все бы ничего, но вдруг она, явно несогласная с поведением Манон Леско, заявила:

— А ну ее, ты лучше за Анну Каренину рассказывай…

— Ты ведь ее знаешь? — спросила Анька рыжая, будто речь шла о моей близкой знакомой.

Мне стало неловко. Я всячески старалась объяснить, что это невозможно — уж очень длинная, сложная история, много персонажей. Даже что-то о социальном фоне несла. Но нет — никаких. Начинай — и все тут.

Бригада, слушая, работала лихорадочно. Помогал даже Вася и еще Андрей-цыган, отец маленькой Галочки, второй дочки Огородихи. Очень он любил свою Галочку, а «цыганочку» так плясал — хоть в театр «Ромэн» отправляй!

Так вот: …Анна Каренина, супруг Каренин, Вронский, злосчастные скачки, Сережа, няня, Долли, Китти, Левин, Облонский… Я увлеклась и, рассказывая, припомнила, словно читала это совсем недавно.

Когда — уже на третий вечер, кажется, — я дошла до печального конца романа, конца жизни Анны, Рая с возмущением запротестовала:

— Да опомнись ты! С чего это она под поезд прыгнет?! Давай другой конец!

И все как одна стали просить:

— Ты что-то напутала, так не бывает.

Я была очень смущена, но сдаться не могла:

— Девушки, ей-богу, Толстой написал именно так… Хоть и сам очень любил Анну. И пьеса так кончается… Сама же я видала.

— Плевать! — кричала Зина. — Расскажи как следует, чтоб ихняя любовь…

Тут уж все завизжали так, что немедленно пришлось спасать Анну и создавать ей — вне всякой логики — счастливую жизнь с Вронским, Сережей и маленькой Анечкой. Ее возвращения в высший свет никто не требовал.

Успех нового конца был колоссальный. Были и слезы, и вопросы, и споры.

Вася гордился так, словно он подсказал тебе всю эту «историю», и особенно — замечательный конец.

Я не впервые спрашивала себя: «Как понять этот мир уголовников, ратующих за добро и справедливость?»

А дети болели. Особенно ясельные. Доступ к ним разрешался только кормящим матерям или тем, к кому благоволила доктор Митрофанова. Я вспомнила непонятную болезнь маленькой Веруськи… А кому понятно это? Дети всё хиреют, слабеют, гибнут.

Римма и Эмми не находят себе покоя. Леля решила вызвать родителей, пусть заберут Женечку…

В эти дни приехал уполномоченный политотдела.

Просидев весь день в спецчасти и у начальника — что всем показалось зловещим, — он вечером посмотрел «Разлом» и распорядился на следующий вечер показать ему концертную программу. Но утром умерла Галочка — дочка Огородихи. Андрей-цыган кричал, неистово бился и успокоился только тогда, когда ему самому разрешили уложить девочку в гробик. Андрей долго смотрел в застывшее личико и что-то тихо шептал на родном языке. Может, молитву, может, проклятие… Но тут его вызвал начальник.

— Очень сожалею, но выступить тебе, Андрей, придется. Уполномоченный приказал… — заговорил начальник и, как бы подбадривая его, прибавил: — Ведь и ему известно, какой ты у нас плясун!

— Не буду, не буду! — закричал Андрей. — Что я, не человек?! — Он задрожал и, не дослушав, выбежал.

Однако выступить ему пришлось. Уполномоченный не привык отменять свои приказы.

Андрей плясал. Он сильно, даже слишком сильно бил ногами об пол. Лицо ничего не выражало, а руки болтались как чужие. В зале стояла густая, необычная и страшная тишина. Она стала особенно заметной после того, как вынесли одного припадочного. Лёля, бледная и потрясенная, сорвалась в середине первой песни и убежала за сцену. Зоя танцевала соло. Чардаш. Она одна ничего не знала о яслях, о маленькой Галочке, которой больше нет.

После концерта Андрея снова вызвали. Уполномоченный хотел сам наградить танцора папироской «Казбек».

А приехал уполномоченный не просто так. Вслед за его приездом прибыла выездная сессия лагпрокуратуры по делу убийства в корпусе невро-психобольных. Подсудимые: начальник сельхоза, доктор Маревская, комендант и еще четыре зэка. Их обвиняли в том, что в закрытое отделение попал топор, и в странной кончине Крайкова. Суд заседал в столовой и длился три вечера. Столовая была переполнена. Ни я, ни мои друзья туда не заходили.

С начальника и доктора Маревской (она уже не зэк) сняли обвинение. Виновниками в недосмотре, халатности признали убитых медиков. Комендант и зэки получили по восемь лет и были тут же куда-то отправлены.

— А мне так его и вовсе не жалко, — словами Швейка сказал Мендель про коменданта.

Да, «Пришибеева» никто не жалел. Жалели остальных.

С деревьев сползал белоснежный покров. Значит, кончается и эта зима. Четвертая. Но не кончились заболевания среди детей. Доктор Митрофанова усердно соблюдает правила санитарии. Собрав мамок в кормилке, она глубокомысленно спрашивает:

— Откуда берутся клопы? — И сама отвечает: — Клопы берутся от клопов.

— А откуда берется такая зараза, как ты? Откуда погибель детям? — наперебой закричали мамки и кинулись на врачиху с кулаками.

…Небо стало прозрачным. Но в женских полевых бригадах было так тяжко и хмуро, что мне казалось — это все те же прошлогодние дни после гибели Андреевича.

Майские дни проходили под знаком великого события: досрочного открытия первой основной линии железной дороги, проложенной от городка, где пересылка, на сотни километров сквозь тайгу.

Сельхозники — те, кто чудом прожил здесь уже большой срок, — не были прямыми участниками стройки. Но было немало людей, отбывших там трудные месяцы и годы, а затем уже присланные сюда как непригодные. «Под каждой шпалой зэк лежит», — говорили они.

Нам дали выходной день, по 200 граммов почти белого хлеба и мясное блюдо. Долгожданная амнистия для строителей не последовала. Это было так обидно, что даже самые отъявленные бандюги-отказчики не злорадствовали. А урки, превратившиеся было в работяг, снова стали отлынивать от работы и вредить.

Позже мы поняли, что упорные слухи о предстоящем «досрочном освобождении» распространялись сверху, чтобы подстегнуть зэков, повысить темпы… Начальство всех железнодорожных участков было награждено орденами, дачами, автомашинами. Ну да, ведь это они совершили столь грандиозное дело, да еще досрочно!