Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Когда одна швея, обнаружив пропажу своих вещей и десяти рублей — месячный комбинатский заработок «на махорку», — все же завопила, косоглазая урка презрительно бросила:

— Мы тут уже столько дней, все свое сожрали. Не все равно кому теперь голодать — нам или вам.

Вскоре голодать пришлось и нам, и им. В вагонах на «40 человек или 8 лошадей». Сколько туда заперли сверх 40 человек — никого не интересовало, лишь бы втиснуть. Еды — ни у кого ни крошки… А воды штрафникам в пути следования «не полагается».

Голод постепенно стал мучением, жажда — пыткой. Разумнее всего дремать, но поезд идет рывками, то останавливается, то с грохотом рвется вперед. Голод и жажда снова просыпаются, а вместе с ними донимает и холод…

«Что ж, от горя и до горя, — думала я. — Не умирают в середине третьего акта… так вроде сказано у Ибсена. Это он — о построении драмы, но не такой».

При выгрузке слышны только лай и слова команды. Из высохших гортаней не выдавишь ни слова. Да и незачем…

Угрюмо молчащую партию повели по тайге до колонны «6-я женская штрафная». Мы сидели в длинном прокуренном бараке и ждали. Чего, собственно, — трудно сказать.

Заговорила высокая стройная красотка:

— Я — Маруська Драчкова. Я ваш староста. Староста, а не дневальная. Чтоб у меня порядок был. Поняли?

Ответа нет.

— Вы чего, подыхать собрались все гуртом?

Она громко засмеялась. С верхних нар (здесь сплошные) кто-то вмешался:

— Да перестань ты им крутить мозги. Они же дошли окончательно.

— Не лезь не в свое дело, — ответила Маруська.

Она вышла и скоро вернулась с доской, на которой лежали аккуратно нарезанные куски хлеба.

— Получайте по 200 граммов авансом.

Мы принялись за хлеб, но только раскрошив его в кипятке, смогли проглотить. Больно было, как при ангине. Ели медленно, так сказать, «сознательно». Я почувствовала острый стыд за всех обреченных на свете, а еще больше за тех, кто обрекает… Это чувство стыда и гнева не исчезало даже во сне.

Шестая штрафная — четыре узких вытянутых барака: кухня, швейно-ремонтная конура, дезокамера, и все. Столовки нет, бани нет, медпункта нет. А пекарня, хлеборезка, контора, каптерка — за зоной.

Мужчин-зэков — прораб, нормировщик, завпекарней, хлеборез, старший повар, парикмахер, каптер, шофер… — человек так 25. По «положению» они, видно, не штрафники. Основная черта таких власть имущих уголовников — злоупотребление этой властью.

На барак дают всего один бак воды в сутки. Это и мыть, и пить, и стирать.

Женщины ходят с бритыми головами. Нас сразу же обрили. Так надо. Для большего унижения и ради гигиены. Зеркала ни у кого нет, но любая из нас ощущает свой убогий вид. Поэтому шапки-ушанки снимают только в часы сна.

Но есть и небритые. Все они на выгодных работах, веселы и легкомысленны. Как они достигли привилегированного положения, нам стало понятно со временем.

Колонна «аварийная». Здесь беспрерывно грузят и отправляют стройлес на товарняках. Лес этот надо выдалбливать из-подо льда около берега, где он остался после сплава. Работа эта неимоверно тяжелая — по-настоящему здоровых среди нас почти нет. Для штрафников не предусмотрены различные категории труда. Всех без разбора гонят на непосильную работу.

Зимний день короток. Трудодень — бесконечен. Но когда он все же кончается и мы, измученные, съев вечернюю баланду с остатком пайки и отдав пожилой дневальной ватную одежду для сушки, наконец-то ложимся, нас часто поднимают среди ночи. Надо немедленно предотвратить аварию. Мы уходим, захватив лопаты, чтобы очистить линию от снега, быстро примерзающего к рельсам. Это воистину сизифов труд — возвращаясь по пройденному пути, мы его снова должны расчистить, так как рельсы опять оледенели. Все это происходит в темноте, сюда не проникают зоркие колючие лучи лагерных прожекторов. Отчаянно воют собаки, воет пурга. Неужели сюда когда-нибудь приходит лето?

Похлебав наскоро утреннюю бурду, мы выходим снова. Идем к речке — разбивать толстый слой льда, вытаскивать бревна, пилить их на четырехметровки и катать к железной дороге для погрузки.

Горит костер. С самого начала рабочего дня его надо разложить для бойца. И второй, у которого мы имеем право, вернее, разрешение «вохряка» погреться. Поочередно. По одной.

Обед — баланду и кашу — привозят на санях еще теплыми. Бригадир — та же Маруська — выдает премблюдо не по рапортичкам, а своим подружкам. Также премиальную спичечную коробку махорки. Это доводит бригаду до белого каления. Но Маруська на упреки с усмешкой отвечает:

— Я здесь хозяйка, что хочу, то и делаю.

А начальник:

— Вам выписано, выдано, а там делите как хотите.

Дневальная нам шепотом объясняет:

— Маруська — краля завпекарней, какая же на нее может быть управа?

От усталости я первые ночи спала как убитая, не помня ни добра, ни зла. Затем стали ныть измученные плечи, руки, суставы, и я, прикрываясь одеялом Мани, глубоко погружалась в свое одиночество.

Маня и я — вся здешняя 58-я. Работала Маня по ночам, на ремонте рабочей одежды. Иногда шила для дам начальников. Махорку она не выменивала, а отдавала мне, даже вместе с бумагой. В общем, была привязана ко мне, но никак и ничем не могла заменить ни Риммы, ни Жаннет, ни даже тети Ириши. У нее просто был какой-то другой внутренний мир — одноплановый, безмятежный.

Как-то вечером Маруська объявила:

— Завтра, девки, выходной. Гуляем до упаду.

Она принарядилась и исчезла со свитой подружек. В бараке крепко натопили. Кое-кто переоделся в майки и зэковские саржевые юбки, другие продолжали чинить тряпье, искать вшей друг у дружки в коротких волосах.

После отбоя зашли мужчины. Гуськом. Человек двенадцать-четырнадцать. Стол поставили на ребро к стене, скамейки швырнули в угол. Кавалеры сбросили бушлаты и обувь и запросто залезли на нары. Несколько тюфяков кинули на пол, и вот на нарах и на полу началась дикая оргия. Некоторые красотки просто пошли по рукам. Один гость играл на губной гармонике. На коленях у него сидела его краля, обнимая его голыми жилистыми руками, и посвистывала. Одна парочка увлеченно танцевала под эту музыку. С первого и второго этажа зрители не без любопытства смотрели этот сеанс нечеловеческой мерзости и обменивались своими наблюдениями, как в кино.

Свист, стон, смех, полураздетые фигуры, храп, гармонь. Все это закружилось в моей голове, меня охватил нестерпимый ужас… Я вскочила, натянула недосушенную ватную одежду и выбежала за порог. Там я сидела, тупо размышляя: «Люди, люди… Вы и не знаете, кем могли бы быть и во что еще можете превратиться…»

Острый шпиль прожектора вонзился в мои мысли. С вышки сигнал: подходит «обходной».

— Смирно, цыц! — кричит он кидающейся на меня собаке. Затем: — Ты чего, правилов не знаешь, что по ночам хождение по зоне никакое не положено?