Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

— Вольнонаемная стала кляча! Теперь с ней вовсе сладу нет, — со злобой говорили они о Митрофановой, хоть она и сама помогала по возможности.

Встреча с Ольгой Павловной была очень трогательной.

— Все еще добиваюсь настоящего «самостоятельного» тубдиспансера, — услышала я.

— Это тебе не Митрофанова и не Маревская, — твердила Инесса. — Это — человек.

Дня через два выстроили всех и пересчитали по спискам 2-го отдела. Бригад не выводили на работы, а чем-то заняли в зоне. Вся ВОХР с собаками прочесывала тайгу вокруг. Беспрерывно гудела сирена, не то жалобно, не то тревожно.

— Какой может быть побег, лето-то прошло! — раздраженно толковали блатные. — Заблудились они в ихних тайгах!

«Они» были пойманы. Утром нестройная процессия бригад прошла мимо двух трупов, неестественно вытянувшихся на земле. Лица были прикрыты шапками.

Тамара Владимировна Петкевич родилась в 1920 году в Петрограде. Родители ее в Гражданскую войну служили в одной дивизии, попали в плен к колчаковцам, бежали.

В тридцать седьмом году арестовали отца, бывшего в то время директором торфяного предприятия вблизи Ленинграда. Тамару, как дочь «врага народа», исключили из комсомола. Ее школьные друзья покорно проголосовали «за». Не поднял руки только Илья Грановский, ныне искусствовед. Положение Тамары стало невыносимым: ее преследовали сотрудники НКВД, хотели сделать осведомителем. Посоветовавшись с матерью, тайно от всех она уехала во Фрунзе, там вышла замуж и поступила во Фрунзенский медицинский институт. Через полтора года ее прямо с лекции увели в тюрьму. После длительного следствия осудили на десять лет лагерей строгого режима.

В северных лагерях Тамаре помог уцелеть обнаружившийся у нее талант актрисы. Ее взял в свою труппу режиссер А. О. Гавронский, тоже отбывавший срок.

После освобождения Тамара Владимировна прослужила несколько сезонов в театре, заочно закончила театроведческое отделение Ленинградского Государственного института театра, музыки и кинематографии. Живет и работает в Санкт-Петербурге.

Здесь публикуется небольшой отрывок из обширной рукописи ее воспоминаний.

Владимир Галицкий

Ночь перед этапом прошла без сна. Выверяли формуляры, стригли, выдали паек: 500 граммов хлеба и две ржавые селедки. В тюремный двор уже заглянуло солнце, а нас все еще не строили. Кто-то из особо жаждущих разузнать место назначения преуспел, подслушал: этап должен был проследовать в Джанги-Джирский женский лагерь.

— Не слышали, сколько это от Фрунзе?

— Километров около ста.

— На чем нас туда повезут?

— Повезут? А пёхом топать не хотите?

Причина задержки стала ясна, когда из изолятора привели женщину, лицо которой было в иссиня-желтых подтеках, опухшее, со следами недавних побоев. Она шаталась, жмурилась от света. Видимо, ее долго отхаживали.

Молоденький со смазливым личиком командир этапа пронзительно закричал:

— Всем смотреть сюда! Всем! Это чучело задумало бежать из лагеря. Так вот: она за это получит, что полагается, а сейчас поведет вас дорогой, которой бежала. Если дадим круг верст в семьдесят, ее благодарить будете. Ясно? Всем ясно, спрашиваю?

Безучастную ко всему женщину поставили головной в колонне.

Нас пересчитали: сорок человек. Прямоугольник (десять рядов по четыре человека), окруженный конвоирами и собаками, был готов к отправке.

Командир напутствовал:

— При побеге будем стрелять. Шаг вправо, шаг влево считаются побегом! Понятно? Повторяю: шаг вправо, шаг влево… и получите пулю.

Открыли тюремные ворота. Мы вступили на мостовые города.

…По мере того как исчезали его очертания, я почти физически чувствовала, как от насильственного натяжения рвались еще такие не изношенные чувства и представления о жизни, которые до той поры и составляли меня.

Какого небожеского происхождения, чуждая сила уводила меня в этом строю неизвестно на что, непонятно куда? Почему ей следовало повиноваться?

Мы шли и шли. Никто ни с кем не разговаривал. Только молоденький командир все надсадно кричал на ту несчастную, которая спотыкалась, тащилась не только в голове этапа, но и впереди конвоя.

Часов до десяти шли относительно спокойно. Но постепенно все, чему мы поначалу радовались после четырехмесячного пребывания в камере: воздуху, ветру и солнцу, оборачивалось наказанием. Голубое небо, становясь кандально-синим, безжалостно сливало на наши головы раскаленную лаву. Ветер и каждый шаг впереди идущего поднимали песок. Он забивал рот, глаза, волосы. Песок и солнце. Солнце и песок. Деться было некуда.

Мы уже перешли предел своих возможностей и сил, а нам не разрешали останавливаться. Упал один, второй. Когда остававшиеся лежать на окрик «встать, буду стрелять!» не поднимались, их взваливали на телегу и везли за нами. Так разъяснилось предназначение двух подвод, приписанных к этапу.

Не знаю, через сколько верст нам разрешили сделать первый привал и залезть под телеги, на которых лежали, прикрытые рогожей, получившие «солнечный удар» люди. Мы «управлялись» с хлебом и ржавыми селедками. Воды не полагалось. Приходилось отворачиваться, когда конвоиры отвинчивали фляги, из которых им в рот текла вода.

Лицо уже было сожжено солнцем, кожу рвало, как при нарыве. Для глаз оставались щели. Я вся заплыла. Командир хохотал:

— Принял в этап польку, а приведу монголку.

И снова путь под всерасплавляющим солнцем!

Изнурение! Превозможение! Кошмар безводного неистовства!

Я не знала, что смогу вынести, а чего не осилю. Ощущала себя непонятным производным абсурда. «Забудьте, что вы женщина!» — учила меня «дама в каракулевом манто», которая арестовала меня. Похоже было на то, что теперь явилась возможность забыть, что ты вообще человек. И чтобы удержать это сознание, я шла и шла, ведомая нечеловеческим, ошалелым упрямством, удивлявшим меня самое.

В этапе я была самой молодой. Рядом шли пожилые женщины. Каждый перемогал себя как мог. Если падал, то молча, без жалоб. Здесь сразу понимаешь, насколько ты одинок.

Мы ночевали в степи, на земле. Несколько часов сна… «Дойдем, там поспим!» — утешали себя.

Утром следующего дня подошли к Джанги-Джиру.

Селение осталось в стороне, слева. Огороженные рядами проволоки, перед нами замаячили два больших барака с парой подсобных помещений. То была зона. На четырех вышках по ее углам прохаживались с автоматами охранники.

Но кровь остановилась в жилах и ледяная стужа начала растекаться по ним не от вида зоны как таковой.