Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Что же дальше? Сколько и чего можно ждать? И снова в душе нарастал протест. Не хотела я больше работать. Не могла. В день, когда я это поняла, и в самом деле не стала работать. Решила: вечером брошусь под поезд (я не сообразила того, что именно поэтому надо работать, чтобы не обратить на себя внимания). Охранник гнал меня от костра, а я — ни с места. Девки смеялись: «Пусть ее отдохнет, скелетина!» Они меня не жалели. Я для них была чужая, никто.

А мне было горько, пусто и темно. Вдруг стало темнеть все вокруг меня. И сразу наступила ночь. Все было как когда-то, в санмашине.

Домой меня вели под руки. Два дня я лежала в тишине в безлюдном бараке. Какая она была добрая, эта тишина, и как мало пугала слепота! Не видеть — было почти спасением. Я начала сочинять вслух:

Не получалось. Тогда я стала напевать тихо моцартовскую колыбельную. Несколько слов по-чешски, несколько по-немецки, несколько по-русски… К моему голосу присоединился другой, мужской. На каком-то языке, вернее всего — венгерском. Я нахмурилась.

— Оставьте меня в покое.

— Я и приехал, чтоб обеспечить вам покой. Разрешите представиться: доктор Молхар. Сегодня же я вас перевезу в больницу. Здесь не разобрались — решили, что вы симулируете.

Он засмеялся. А я все еще злилась:

— А может быть, и симулирую. Здесь такое не в диковинку.

— Все равно я отвез бы вас, — сказал Молхар, став очень серьезным.

Ехали мы через реку, все еще замерзшую, — возница, врач и я и еще одна нервнобольная. Она кричала, прыгала и, наконец, выбросила мой заслуженный чемодан. Он с грохотом разбился о лед. Остановили сани и вернули мои пожитки: ту же подушку Андреевича и его кружку.

После укола снотворного я, должно быть, долго спала. А утром услышала:

— Здравствуй, с новой встречей!

— Доктор Маревская! — От неожиданности я растерялась.

— Спокойно, ничего страшного.

Я все еще никак не могла опомниться.

— Я ведь не знала, доктор, что вас перевели в другой сельхоз.

— Что ж, тем лучше для тебя. Здесь немало старых знакомых.

Я лежала спокойно, даже слабость была какая-то спокойная. «Если бы само счастье постучалось в мою дверь, у меня не хватило бы сил выйти ему навстречу», — писала Роза Люксембург из тюрьмы. У меня тоже не хватило бы сил… А слово «счастье» стало непонятным словом.

О штрафной я вспоминала как о чем-то очень далеком, непонятном. Какая там была природа? Какие люди? Я осталась среди них совсем незамеченной, инородной, и, как ни стыдно признаться, я никогда не пыталась сблизиться с ними хоть сколько-нибудь. Никто не был нужен мне, и поэтому и я не была никому нужна. А быть ненужной — этого я не умела никогда в жизни.

Покой — великое дело. Даже внешний. Я снова стала видеть. Лежала тихо, бездумно.

Кто-то передал мне аккуратно зашитое треугольничком письмо. Я долго держала его в руках, не открывая. Это ведь первое письмо за все годы… От Линчика. Он освободился и остался на ферме № 6 ради нас, друзей, чтобы быть поближе. «Работаю администрацией пожарки, — писал он. — Недавно прибыла Инесса. Я рад, что мог помочь ей на первых порах. Теперь она уже ворочает вовсю. В тюрьме был и профессор. Не расстраивайтесь, родная». Он опять «вольный» зэк и, видимо, опять худрук своего театрального коллектива в Центральном.

Письмо долго шло по подкомандировкам через верные руки.

— Почему я не знал, что ты в отделении? — удивился Ильюшка, зайдя в спецзону, где находилась больница Маревской. — Сегодня же переведу тебя к себе, в терапевтический!

Туда меня положили «на поправку» — у меня сползла кожа с рук и ног. Цинга. Начало конца, что ли?.. Чем-то смазывали, туго забинтовывали. Усердно лечили хвойным экстрактом, капустным рассолом, кусками сырой картошки. Еще давали дрожжи. «Американские», — говорили больные.

Я выписалась, когда уже началась работа в парниках. Пилила там дрова. С Верочкой. Она мало говорила о встрече, но радовалась, как и я. У нее был вид измученного, но не опустившегося человека. Она словно подтверждение мысли, когда-то высказанной профессором: «Видимо, нужен огромный жизненный переворот, чтобы человек мобилизовал всю силу своего духа».

Из теплиц выходит Инесса.

— Будем знакомы, — смеется она. — Я только вечером вернулась. По подкомандировкам была. Здесь их много. Беспорядки. Да ты в этом мало смыслишь. А здесь — ничего. Молодец Багров.

— А Татьяна?

— Ее оставили в монастыре. Все вы славные, но с Татьяной никого не сравнишь.

В лаборатории, пока еще не оборудованной, Инесса угостила меня малиновым чаем и печеньем. Когда я съела три-четыре штуки, она отняла коробку, сказав:

— Другим тоже надо…

Я узнала о ее пребывании в следственной тюрьме. Самое трудное было то, что Инесса не знала, кого в сельхозе допрашивают и о чем. И не поддается ли кто? От испуга, от усталости.

— К счастью, подлецов не нашлось. На очную ставку привезли доцентика и одного вахтера. Помнишь, был такой полоумный кавказец? Не выдержал «следственных приемов» или позора. Умер. Зато Доцентик показал себя в полном блеске. «Все записано черным по белому, — объявил он. — Хоть и не хочется вам умирать, но придется».

— А ты, Инесса, что же ты на это?

— Очень просто: «И вам придется, — говорю. — Однако в смертный час вам предстоит еще держать ответ перед своей черной совестью…» Ну а раз свидетелей не набрали, дело состряпать не смогли. Особое совещание все равно прибавило срок. Не знаю сколько. Не интересуюсь.

— Держались крепко все, — радовалась я.

— О да, а лучше всех Линчик. Ну и Татьяна, разумеется. — Тут Инесса засмеялась: — Даже уважать меня стали в тюрьме — за работу. Развела я им огород во дворе. «Имандра» здорово росла…

Спросить о профессоре я не решилась.

На парниках идет опыление огурцов. Мне нравилось это вмешательство науки в жизнь природы. Я работала внимательно, очень осторожно.

Затем все из нашей небольшой бригады стали водоносами. Парники требуют много влаги. Приходится таскать воду с ручейка, протекающего ниже парников. Механизации, как обычно, никакой. Ведра сами по себе тяжелы, а полные — просто непосильный груз. Верочка умела носить их на коромыслах. Другие тоже, а я — нет. Руки — твердые и грубые, плечи и спина чудовищно болели. Огурцов стало много. Их ежедневно собирали для местного и чужого начальства, для ВОХРы и детей.

По вечерам тайком заходила к Инночке. Детсестра Настя поднимала сонную девочку. Я держала на руках ее тепленькое детское тельце. Иннуська, чуть приоткрыв глаза, спрашивала:

— Тетя-мама, моковочку пинесла?

Съедала огурчик и снова засыпала. Морковка была любимым лакомством детей.

Нина-южанка и Эмми рассказывали, как безобразно была организована переправка детей в этот сельхоз. Почти все грузовики на фронте, да доктор Митрофанова и не подумала их затребовать. Детобслуга сама тащила к далекой пристани кроватки, инвентарь и малышей. Помогали мамки и беременные, которых тоже отправляли сюда. Это было прошлым летом. Погода стояла хорошая, но вдруг полил дождь. Дети испугались, стали плакать, а сестры не знали, как их уберечь. Ведь ехали на открытой палубе. Наконец более или менее благополучно высадились и прибыли в сельхоз. Но тут снова беда: бараки, где раньше ютились туберкулезные, еще не были продезинфицированы. Ольга Павловна протестовала против вселения детей в такой очаг заразы. В результате получила строгий выговор за неподчинение, а детей пришлось несколько дней держать под открытым небом. Все эти дни детобслуга голыми руками выдирала около бараков целые слои заплеванной земли. Потом побелили бараки, привели хозяйство в порядок. Мамки крепко помогали и так же крепко ругались.