Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Там, за проволокой, стояла шеренга живых существ, отдаленно напоминающих людей. В зное и пекле дня они стояли как вкопанные.

Что ? или кто это?

Усталость, физическая боль, решительно все отступило, рассеялось перед фактом того, что это существовало. Мы подошли ближе и уже четко могли разглядеть: да, то были кто , то были — люди! Их было человек десять: разного роста скелеты, обтянутые коричневым пергаментом кожи; голые по пояс, с висящими пустыми сумками ссохшихся, ничем не прикрытых грудей, с обритыми наголо головами. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Берцовые кости заключали вогнутый круг пустоты… Женщины ?!

Голод, жара, непосильный труд сделали из этих людей гербарий, из которого непостижимым образом еще не вытекла последняя капля жизни.

Для этого же самого привели сюда и нас?!

Когда нас пропустили через вахту, миновать пергаментные человеческие схемы оказалось невозможно. Проходя мимо них, к удивлению, мы услышали осмысленную человеческую речь:

— Вы с воли? Как там?

— Мы по полгода просидели в тюрьме. Не знаем.

Нас «сортировали» по баракам. Я попала в рабочий. Двухъярусные нары опоясывали его стены. Кроме дневальной, никого не было. Все находились в поле.

«Тени» вошли сюда. Ко мне подошли сразу три. Каждая дотронулась костями пальцев.

— У меня на воле такая дочка.

Другим я напомнила внучку, сестру. Некоторые из них, стоя поодаль, просто смотрели на вновь прибывших с застывшим отупением. В глазах был пугающий острый блеск.

Сколько пределов, границ преступили они???

Числились они инвалидами. Многие были «сактированы», то есть списанными актами, как непригодные к работе, подлежащие освобождению. На волю их тем не менее не отпускали и без работы не оставляли. Сидя на нарах в своем инвалидном бараке, они сучили пряжу с веретена.

Все страдания жизни до этой минуты, до того, как я вблизи увидела этих людей, были: ложь! неправда! игрушки ! А «это» было настоящим! Правдой! Буквой «А» подлинного алфавита страдания и муки рода человеческого.

Все во мне содрогнулось. Было ли это чувством сострадания к живым человеческим останкам или ужас перед ними — не знаю.

В Джанги-Джирском лагере работали не только на полях. Был и завод. В большом крытом сарае стояло три машины: декартикаторы. Декартикатор являл собой систему металлических валов, вертящихся навстречу друг другу. Тростник вправлялся в них и проминался ими. Затем, уже в виде волокна, поступал на решетку с крупными зубьями — трясилку, которая отряхивала с него отходы от стеблей — костру. Приемщица снимала с машины уже вороха воздушного, кудрявого и чистого волокна. Его складывали в углу сарая и возле него. Вывозили его работники совхоза.

Один такой декартикатор стоял и в поле под открытым небом. Его обслуживала одна бригада.

На этих машинах обрабатывали коноплю. С кенафом было сложнее.

Кенаф — тоже из вида тростниковых — в огромном количестве закладывали в искусственные водоемы. Месяц или два он там мокнул. На поверхности водоема образовывался толстый беловатый слой вечно шевелящихся червей.

В водоем был проложен бревенчатый помост, на который клали вынутый из воды кенаф и били по нему деревянной ступой. Этот способ обработки назывался «мокрой трепкой». Таким размолотом кенаф разделывался в белое, блестящее волокно, напоминавшее шелковые нити.

Попадавший на «мокрую трепку» ходил весь в ранах. Гнилостный запах водоема и толща червей были гибельными не только для ног и рук работающих. Истощенные, похожие на скелет тела людей тоже были изъязвлены вонючей водой и червями.

Спасение от «мокрой трепки» люди искали в заискивании не только перед прорабом, но и перед нарядчиком.

К тому времени произошли перемены. Нарядчицей назначили красивую польку, сохранившую все приметы благополучной жизни, Марину Венцлавскую. Прорабом был поставлен Михайловский. Тоже поляк. Он, собственно, был единственным мужчиной в этом женском лагере. Оба они были заключенными, но жили не в бараках, а в отдельных служебных помещениях. Оба они казались вполне, хотя и в меру, доброжелательными.

По всему было видно, что у них был «серьезный роман».

Вскоре меня из полевой бригады перевели на завод. Он работал круглосуточно. Как и все, я мечтала о ночной смене. То было избавлением от непереносимой жары.

Наказанием этого вида работы были миллиарды мельчайших иголочек, образующихся при переработке конопли. Иголочки забивались в поры тела и жалили, искалывали всего тебя постоянно, неотменимо. Ни вытряхнуть из одежды, ни «выветрить» никоим образом их было невозможно. Выход был один: притерпеться к необходимости выносить это днем и ночью, во сне и бодрствуя.

Самой трудной операцией из всех работ на заводе считалась «задача» волокна в машину. «Задавать» тростник в машину значило рассыпать его в ряд по размеру валов и запустить в них. Меня и поставили — «на задачу».

Машины тарахтели, громыхали, все помещение завода застилала мгла из пыли и иголочек. Разглядеть приемщицу, которая снимала волокно с этой же машины, было практически невозможно.

Бывало и так, что этот грохот вдруг перекрывал нечеловеческий, звериный крик. Изнуренная двенадцатичасовой работой «задавальщица» не успевала выдернуть попавшую в петлю запутавшегося тростника руку (а бывало, и обе), и они вместе с ним вовлекались в прижатые друг к другу, вертящиеся стальные валы. Остановить машину не успевали. Помочь тоже. Человек оставался без рук. Истекал кровью. Чаще всего за этим наступала смерть.

Случалось, что тростник не успевали подвозить, и тогда выпадали минуты простоя. Машины замолкали, наступала внезапная тишина. Нам разрешали выйти с завода и лечь на спрессованные кубы волокна, готового к вывозу.

Эти мгновения стали незабываемыми.

Мы оказывались в самом сердце лунной среднеазиатской фантастической ночи: словно плыли в звучных волнах степи. Она гудела, была наводнена шуршанием песка, трав, стрекотом цикад. Люди молчали. Тепло убаюкивало. Полуголодное существование подталкивало не то к забытью, не то к вознесению. Казалось, будто и вовсе тебя нет, ты только в том, что видишь, слышишь, не внемля мирозданию.

Как навязчивые идеи, меня преследовали в тот период две-три, непонятно откуда родившиеся, ассоциации. Громыхание машин на заводе мне представлялось шумом поездов на Витебском вокзале, с которого мы в детстве уезжали на дачу. Каждый день, оказываясь в обстановке завода, я переживала ту же растерянность, что и тогда.

А стоило выдаться подобной минуте, как простой, я будто переселялась в дом Ростовых из «Войны и мира» Толстого и «проживала» все, что чувствовала Наташа, когда пряталась за кадку с цветами, после чего следовало ее объяснение с Борисом. Как в полусне, я погружалась в Наташино предчувствие восторга перед чем-то неизвестным, томившим ее. Неизъяснимый свет этой сцены нисходил на меня, становился душевным настроем и был, вероятно, моим тайным убежищем от реальной жизни. Я плохо видела и слышала все то, что можно было назвать жизнью барака и лагеря. Тем не менее лагерь не отпускал надолго никуда.