Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

В одной из палат этого корпуса лежало несколько человек: профессор Ошман, врач, ректор астраханского не то института, не то университета. В углу — знаменитый летчик, напротив — журналист, в другом углу — художник. Журналисту нужно было делать массаж, и мною руководил профессор, очень деликатно исправляя мои промахи. А летчик разучился ходить, и мы медленно ходили с ним по палате, иначе он падал.

У профессора была жена-музыкантша. Мы жили с ней в одной палатке, и, когда наших вели в баню, я предупреждала профессора, — он подходил к окну и махал рукой старушке, проходившей мимо него в строю. Со второго этажа он не видел слез на ее лице. Эти молчаливые свидания бывали праздниками для них. Все-таки они видели друг друга… Второй профессор — зоолог — лежал в другой палате. Очень слабый, очень немолодой, одержимый одной идеей — проблемой заселения полезными животными огромных просторов сравнительно недавно открытой Колымы. Он много путешествовал по неизведанным районам Советского Союза и вообще земного шара, имел множество трудов по этому вопросу, и с ним был большой исчерпывающий доклад на эту тему. Он продолжал над ним работать, лежа в постели, и наконец закончил и был очень озабочен отсутствием бумаги (доклад был с добрую сотню страниц), а также тем, что сил у него становилось все меньше и меньше, несмотря на усилия врачей. Он волновался: не ел, не спал. Мы решили помочь ему, добыли бумагу, и товарищи в палатке посменно переписывали доклад.

Наконец профессор передал его для направления правительству в Москву, и как-то просветленно стал ждать. Он слабел с каждым днем, угасал на глазах.

Была еще нелепая трагическая смерть. Лежал какой-то «хозяйственник». Сыпняк он перенес, но решил, что жить ему незачем — срок был все двадцать пять. Он сознательно пошел на гибель и довел себя до дистрофии и голодного поноса. Он слабел с каждым днем. Когда пришла телеграмма от жены о пересмотре дела и отмене приговора, ему безумно хотелось жить! Но было поздно! Когда пришли по телеграфу деньги на сопровождающую сестру — он был уже в морге.

А все-таки многие выздоравливали. Работа в корпусе все больше входила в норму и становилась похожею на обычную больничную жизнь, с той разницей, что перспективы у выздоравливающих были не слишком соблазнительными. Трудно было даже представить, как же эти люди, точнее, тени людей, выдержат трудности самого опасного отрезка пути — через море и сухопутный этап, мы не знали, на машинах ли, пешком ли — по неведомой колымской страшной земле.

Стали появляться слухи, что самых слабых вернут в Сибирь, в Мариинский лагерь, представлявшийся нам каким-то раем, чем-то средним между курортом и домом отдыха. Никто из нас не имел понятия ни о Мариинске, ни о его лагерях, но все-таки это был путь «назад», хотелось верить в это Эльдорадо, и мы верили. Так страстно хотелось, чтобы эти люди, как-никак возвращенные к жизни, не погибли сразу же в корабельных трюмах на пути во Владивосток, пролив Лаперуза, Сахалин, Охотское море, Магадан.

Врачи и администрация стали составлять списки для Мариинского этапа. Туда набрали целый поезд слабосильных. В списки отправляемых вошли еле живые дистрофики из Азии, почти вся бывшая в корпусе интеллигенция, дохленькая, слабенькая, но восторженно верующая в свое воскресение в Мариинске: все эти профессора, журналисты, летчики и прочие.

Наступила уже настоящая весна: солнце светило ослепительно ярко, дни становились длинными, светлыми и — радостными.

Больных уже вызвали, и они расположились в ожидании на широкой внутренней лестнице корпуса, усевшись на ступеньках, площадках — сверху до самого низа. Через окно падали солнечные лучи, зайчики прыгали по бледным, изможденным, взволнованным лицам.

Самое страшное в их жизни было позади: и душные ночи в зоне, когда они, сгрудившись, стояли в толпе, воющей: «Воды…» — и выстрелы с вышки, и разложившиеся трупы рядом на нарах, и сотни вшей, шевелящихся на теле и не дающих ни минуты покоя, и бредовые кошмары сыпняка, и безжалостные мысли; трупы товарищей за простыней в углу, споры санитаров, вырывающих у мертвецов золотые зубы, трагические смерти среди смрада испражнений и многое другое, о чем не сказать, — все это было уже, казалось, так далеко позади.

А впереди — весенние разбухающие почки на деревьях, теплые солнечные лучи, безумная жажда жизни — невыразимое счастье, что это их — именно их, уцелевших, — ждет этот поезд на запад, туда, где все самое дорогое. Слабые, счастливые, ждали они последние минуты в больнице. Во дворе к ним присоединился этап женщин, самых слабых, больных, старых. Среди них была и жена профессора Ошмана.

Больница опустела. Я дежурила последнюю ночь. Меня тоже ждал этап на восток, Колыму.

Я бродила по коридорам, заглядывала в палаты. Всюду царили тишина и покой. Тяжелобольных не было, люди спали. Пустовали койки ушедших на этап. О них вспоминалось с облегчением: хоть эти вырвались!

Приближался рассвет. Где-то за сопкой подымалось солнце, уже зеленели контуры гор. А в распадке, где стоял корпус, было еще темно. Я подошла к окну тыльной стороны корпуса и услышала шум колес. Как всегда в эту пору, приезжали грабарки и вывозили из морга трупы. Сколько раз я, заслышав этот шум, уходила в палаты, не имея силы взглянуть в окно. Сегодня я в последний раз в корпусе. Нет, я должна во что бы то ни стало подойти к окну — я не имею права уйти так, не увидав всего!

И я подошла к окну. В предрассветной мгле у темной открытой двери морга стояли три грабарки: одна, загруженная, уже отъезжала; вторая, с серой лошадкой, стояла, нагруженная с верхом голыми закостеневшими трупами; третью грузили. Выволакивали трупы из морга и бросали в грабарку. С каким-то деревянным звуком мертвецы падали друг на друга. У одного торчавшая рука мешала грузить следующего. Блатной приналег с матерщиной, рука хрустнула и подалась… Грузили дальше. А лошадь тянулась мордой к стоявшей впереди, уже груженной, грабарке и глодала торчащую оттуда ступню. Нет! Ты не уйдешь, ты будешь смотреть до конца!

И я смотрела… Накрыли брезенты, заскрипели колеса, и в утреннем тумане исчезли силуэты лошадей, людей и страшного груза…

А из-за сопки вставало сверкающее золотом радостное, светлое весеннее солнце…

Мариинский этап, по слухам, не дошел. Когда поезд прибыл на место назначения — живых в вагоне уже не было…

Пусть этот слух, если он не соответствует истине, останется на совести донесших его до нас, если же…

Вскоре наша зона собралась в этап, и триста женщин двинулись в далекий путь — за океан.

Колыма, прииск Утиный. 1946 год