Евгения Гинзбург - Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Имела только самое необходимое для ребят, сама этими продуктами и семья не питалась…

<���О даче. Насколько я себя помню, в Клязьме и в Серебряном Бору мы жили на втором этаже дачи среднего размера, обычного деревянного дома, а на первом этаже жили хозяева дачи — знакомые отца; в Серебряном Бору хозяином дачи был Илько Цивцивадзе. Материальные преимущества шли к отцу самотеком, он их не добивался; дело в том, что большинство руководителей хапали у государства, что только можно, и они были заинтересованы втянуть в процесс обогащения всех руководителей. Поэтому отцу подсунули паек, о котором пишет мама, и дачу Ярославского — большой дом с огромным садом — непосредственно перед арестом отца.>

Еще Жаба мне сказала: «Самое страшное для меня то (для нее то есть), что я уже не переживаю, как в процессе Каменева, Зиновьева, я уже привыкла. Меня это не трогает, как прежде, — ведь половины ЦК нет, так что к этому можно привыкнуть». Когда я спросила, как же могли поступить так с Пятницким, ведь не может он быть ни шпионом, ни троцкистом, она сказала: «Дело не в том, был он виновен или нет, — дело все в том, верят ему или нет… — И развила дальше мысль: — Елена Дмитриевна <���Стасова> пропустила через себя массу шпионов, устроила их на работу, но ей верят и не трогают. Серго Орджоникидзе ужасных дел натворил, окружив себя шпионами, но ему верили. Клим <���Ворошилов> окружил себя шпионами и ничего до последнего времени не заметил, но ему верят… Все зависит от этого. Ну а Пятницкому не верят… Больше сказать ничего не могу». Потом она сказала: «Была в Нагорном <���дом отдыха ЦК партии> , никого из прежних, все новые. Смена нужна, старики меньше смогут дать. Но почему стариков так жестоко обидели?»

Потом я сказала: «Может быть, самый лучший выход — смерть для меня?» Она засмеялась и сказала: «Ну, это не так просто. Люди уходят из жизни, когда уже сил нет. А ты еще их сначала растрать».

Потом я ушла, не показав ей виду, что я таких людей, как она, терпеть не могу близко. Всю жизнь она хапает, была буржуйкой и в партии осталась таковой. Видите ли, оттого, что муж Зеленский разлюбил ее, она перешла жить к дяде — Сольцу, в те же привилегированные условия. Совсем отказавшись от детей, Зеленский, тоже сославшись на новую семью, как-то устроил ребят на полное государственное иждивение, с дачей, с поварами, одеждой… и никому это в глаза не бросается, и даже преподавателей для Леночки… теперь она готовится в биохимический институт, она взяла на государственный счет из какого-то своего пайка на самообразование…

Она сказала: «Я все устроила, чтобы Леночку приняли в институт, у меня там близкие люди. Ребенка, когда зачеты сдаст, придется отправить на юг. Жаль ее очень, много работает». Ну не Жаба ли она: перед ней распластанный в горе человек, мать двоих детей, обреченных на позор и гонения, а она имеет наглость так все размазывать.

И вот время от времени я к ней ходила, чтобы она показывала свою пакостную натуру — свое отношение к работе, к жизни…

Для меня ясно, что, так как многих мерзавцев поймали и работы много, — не сумеют разобраться в правде Пятницкого и должен он нести до конца свой тяжкий крест. Подойдут к нему как к «замаскированному чекисту» и, так как гадов и врагов в партии много, поверят в «правду», которую скажут о Пятнице. Страшный конец его светлой жизни. С какими мучениями он оставит жизнь? И никто об этом не узнает… Вместе с врагами имя его… Доля вины есть и на нем. Как часто я ставила перед ним вопрос: почему ты терпишь, а не борешься с разложением отдельных людей, почему ты не кричишь о правде, которая живет в твоем сердце? Почему молчишь и послушен? Большевик должен не только слушать вождей, но и бороться, но и свое проявлять. Он должен всегда творить новую жизнь, а у нас терпят факты Стецкого <���старый большевик> , терпят нахальство Ляпкина-Ярославского <���сталинист, главный фальсификатор истории партии> .

Разговор всегда кончался ссорой. Он называл меня «бабой». Говорил, что я завидую, что сама так хотела бы жить. В общем, оскорблял, потому что даже последний паек я всегда получала как наказание, не знала, как выйти из этого положения, ждала, что прекратят это, как только Наташа и Пятница пойдут в отпуск.

Пятница говорил: «Какой я был всегда, таким и останусь: не лучше и не хуже. Мне дела нет до других, пусть будет на их совести».

Тогда я отступалась, в душе с ним не соглашаясь…

<���Мама, несомненно, была права в спорах с отцом. Разложение партии было налицо, и с этим разложением он должен был бороться, так как дело партии было делом его жизни. Но можно понять и отца: Сталин поддерживал разложение людей, создающих его культ, — таких, как Ярославский. Этим он крепче держал их на крючке. Поэтому борьба с ярославскими фактически превращалась в борьбу со Сталиным. Отец по-своему боролся с культом, например, изданием «Записок большевика», примером своей личной жизни, своего поведения, своими выступлениями, не содержащими восхвалений в честь Сталина.>

Утром встретила коменданта. Он со мной поздоровался. Я спросила его о выселении. Он сказал: «Намечены к выселению, получил распоряжение, но куда и как, не знаю». Он улыбался, когда отвечал мне. Но выражение этой улыбки я не поняла. Я попросила его помочь мне продать какие-нибудь вещи. Он на это сказал: «Там видно будет». Что это означает, тоже не ясно. Горячо стало в сердце. Как обреченная пошла на работу. Никогда меня не оставляла мысль о смерти. Но никогда не забываю я о детях. Физически представляю то одиночество, то горе и решаю еще и еще терпеть.

И Пятница сказал: «Только терпение и терпение, — я никогда не признаюсь в том, чего я не делал, поэтому следствие может длиться два года, а ты терпи и борись. Денег вам пока хватит, должно хватить. Трать на самое необходимое». Он не представлял, что нас раздавят одним взмахом. Ну и пусть он не знает, ему будет легче бороться.

А я в борьбе погибну. Пока смогу, буду бороться. Только силы так быстро уходят, и физические и нравственные — вот грызет тоска о нем, теперь я так не хотела о нем думать, чувствовать его трагедию. Но уже два дня неотступно мучаюсь его жизнью. Хотя бы Игоречек выдержал и вырос. Он бы доказал своей жизнью, кто был его отец…

<���Должен сообщить, что еще в Москве, до переезда на дачу, но за несколько дней до его ареста, отец позвал меня в столовую и сообщил мне о возможности своего ареста. Он сказал, что была очная ставка его с бывшими коминтерновцами и что они на него клеветали. Он сказал, что ни в чем не виноват перед партией, что своей вины не признает, что будет бороться за правду. Но может пройти очень длительное время, пока признают его невиновность. Он предупреждал меня, что не следует бороться против Сталина. Это главное из того, что он мне сказал.