Уильям Николсон - Родной берег

Памела заплакала, ей вдруг стало одиноко и тоскливо. И в то же время она ощущала огромное волнение. Продолжая тихонько хныкать, она крепко держала мамину руку, зная, что кожей почувствует тот загадочный и волшебный миг, ради которого они приехали.

Вдруг у Китти перехватило дыхание. Он здесь, хотя его еще не видно. Вглядевшись в поток приближающихся лиц, она вскоре нашла Эда – а он ее еще не заметил. Такой худой, такой грустный. Обритый наголо, поношенная форма, рюкзак. Такой же, как на фотографии, только старше и мудрее. А еще в нем появился аристократизм, которого она прежде не замечала.

«Мой милый, – подумала Китти. – Ты вернулся!»

Наконец Эд ее тоже увидел – просиял, поспешил навстречу, замахал рукой. Китти подняла руку в ответ. И вот он подошел, обнял – Китти приникла к нему всем телом, отпустив руку дочери. Он так исхудал, что каждую косточку можно прощупать. Поцелуй его осторожен, точно Китти из тонкого фарфора. Она тоже поцеловала его, потерлась щекой о его щеку. Потом Эд присел на корточки, знакомясь с дочкой:

– Привет!

Памела молча смотрела на отца. Китти гладила дочь по головке:

– Поздоровайся с папой, милая.

Памела молчала.

– Не надо ничего говорить, – ответил Эд. – Ни к чему.

Он осторожно коснулся ее щеки. Потом встал.

– Пойдем.

– Я все устроила, – объяснила Китти. – До Виктории поедем на такси.

– На такси! Мы что, разбогатели?

– Особый случай.

Памела покорно топала рядом с мамой, время от времени поглядывая на чужого дядьку. Она не понимала, кто он, и даже слово «папа» не очень понимала. Но уступила без боя, едва увидев, как он обнимает мать, едва почувствовав, как та отпускает ее руку, чтобы обнять его в ответ. Отец тут же стал самым могущественным существом в ее вселенной. Когда, опустившись на корточки, он взглянул на нее суровыми голубыми глазами, Памела почувствовала, что с этой секунды ей хочется лишь одного: заслужить любовь и восхищение этого потрясающего незнакомца.

В такси дрожь отпустила Китти, вернулась прежняя разговорчивость.

– Ты так похудел, милый! Я буду тебя кормить и кормить. – Я не буду сопротивляться.

– Даже не знаю, с чего начать. Столько вопросов.

– Давай не будем об этом говорить, – предлагает он.

– Расскажи что хочешь. Расскажи, что мне нужно сделать.

– Да ничего, – ответил Эд. – Просто будь моей прекрасной женой.

И тут Памела, потянувшись через мать, выговорила отчетливо и звонко:

– Привет, папа.

Луиза приготовила праздничный ужин: на столе настоящая жареная курица. Джордж выставил бутылку мерсо – одну из немногих, что остались после канадцев.

– Героя надо встретить достойно! – объяснила Луиза.

Эд ушел отдохнуть в комнаты над столовой, отведенные для Китти и Памелы: его ждали спальня, гардеробная и ванная. Он отмок в горячей ванне, а потом облачился в одежду, которую одолжил Джордж.

– Я не знала, что еще сделать, – оправдывалась Китти.

– Все замечательно, – ответил Эд. – Я словно заново родился.

Кроватку Памелы переместили в гардеробную. Китти только диву давалась, как спокойно, без протестов дочка приняла изгнание из материнской спальни. Перед сном Эд зашел к малышке. К радости Памелы, от нее, кажется, сегодня больше ничего не требовали. Эд поцеловал ее, погладил щечку указательным пальцем – так же, как в миг их первой встречи. А потом долго смотрел на дочь, почти улыбаясь.

За ужином его возвращение отметили выдержанным бургундским.

– С тобой какой-то газетчик хотел поговорить, – сообщила Китти. – Интересуется, как ты получил Крест Виктории.

– Что ж, ничего он не узнает, – усмехнулся Эд.

– Но мы все так тобой гордимся! – воскликнула Луиза.

– Чепуха это все, – отмахнулся он. – Если можно, давайте поговорим о другом.

В столовой горели свечи. В доме еще виднелись приметы военного времени, но в мягком сиянии свечей они стали почти неразличимы. Все смотрели на Эда – отмытого, в свежей рубашке, свободно болтающейся на отощавшем теле. Лицо, осунувшееся за годы в лагере, обрело строгую красоту средневековых святых. Подобно им, он словно присутствовал в этом мире лишь отчасти. Другая половина его души витала там, куда другим доступа не было.

Той ночью он лежал в объятиях Китти, но любовью они не занимались.

– Мне нужно время, – объяснил он.

– Конечно, любимый. Времени у нас с тобой предостаточно.

Как только Китти уснула, он выбрался из постели и лег спать на полу. Наутро она спросила, не нужна ли ему отдельная комната.

– Всего на пару ночей, – объяснил он. – У меня так долго не было возможности побыть в одиночестве.

– Конечно, – ответила Китти непринужденным тоном, но стараясь не глядеть ему в глаза.

Теперь Эд ночевал в спальне напротив. Днем он пускался в долгие одинокие прогулки по холмам.

Китти мечтала, что, когда он вернется, у них появится собственный дом. Идею подкинула Луиза, предложив друзьям снять один из фермерских домов на их угодьях. Со смерти Артура Фаннела землю фермы Ривер-фарм возделывали арендаторы Хоум-фарм, а сам дом пустовал. Оплата предлагалась чисто символическая. Но рассказывать об этом мужу Китти не спешила. Ей казалось, что он еще не вполне вернулся с войны.

Оставшись с Эдом наедине, она попыталась разговорить его, чтобы тот рассказал о времени, проведенном в плену.

– Что они с тобой там сделали, Эд?

– Ничего такого, – ответил он. – Некоторым пришлось куда хуже.

Шаг за шагом ей удалось воссоздать его лагерную жизнь. Он говорил ей о голоде и холоде, но как о чем-то несущественном. Казалось, куда большие страдания ему доставляла сама неволя.

– Хочешь сказать, вас заперли в камере?

– Нет, никто нас не запирал. Большую часть времени держали в блокгаузах. Но наручники мешали.

– Наручники?

Он протянул ей обе руки.

– Ты не думай, к стене не приковывали. Но ты не поверишь, сколько всего нельзя сделать, когда скованы руки. И по ночам спать тяжело.

– Сколько ты пробыл в наручниках?

– Чуть больше года.

– Года!

– Четыреста одиннадцать дней. – Он криво улыбнулся, будто стыдясь признаться, что считал дни. – Но от наручников не умирают, – добавил он.

Однажды ночью Китти разбудил внезапный крик. Она бросилась к Эду. Тот, еще не проснувшись, стоял посреди комнаты, вытаращив глаза. Появление Китти разбудило его окончательно.

– Прости, – извинился он. – Господи, прости, пожалуйста.

Она усадила Эда на кровать, обняла. Он свернулся калачиком, прижавшись к ее груди.

– Кошмар приснился, – объяснил он.

– Милый. – Она поцеловала его влажную щеку. – Милый. Ты теперь дома, в безопасности.

Чем больше она узнавала о его страданиях, тем сильнее его любила. Этот ночной крик привязал ее к нему крепче, чем любые слова любви.