Уильям Николсон - Родной берег

– Идея хорошая.

– Как дела, кстати? – Отец промокнул губы салфеткой. – С художествами и прочим.

– Точно не скажу, но я выкладываюсь по полной. Хотя в цифрах отчитаться не могу.

– И не нужно. Но ты счастлив?

– Да, папа. Я очень счастлив.

– Вот и хорошо, – улыбнулся отец. – Это ведь главное.

Ларри объяснил: он счастлив благодаря отцовской поддержке и надеется, что инвестиции вскоре начнут окупаться. Но правда была куда сложнее. Выбранная работа – Ларри называл ее работой по примеру учителя, стесняясь громких слов, – вызывала постоянное чувство неловкости. Как бы он ни выкладывался, но конечный результат почему-то никогда не удовлетворял. Да, сам процесс неизменно захватывал, поглощал целиком, но уверенности в собственном таланте так и не появилось.

Последние несколько недель он решил сосредоточиться на пейзажах. Заметив у любимых художников манеру повторять один и тот же мотив или работать в определенных географических областях, Ларри обратился к ландшафтам с церквами. Во-первых, это было удобно: колокольня, перерезая линию горизонта, создавала оптическую ось композиции. Главным, впрочем, было другое. Церковь служила своеобразным громоотводом наоборот – проводником сверхъестественного в картину. С однокурсниками он об этом не говорил. Те один за другим подпали под влияние Виктора Пасмора, привлеченные пиктографической геометрией, а то и откровенным абстракционизмом. Устояли немногие, среди них – Тони Армитедж, угрюмый парень и невероятно одаренный портретист.

– Геометрия! – с отвращением восклицал Армитедж. – Трусость, да и только. Людям страшно взглянуть миру в глаза. Они бегут от жизни.

Ларри соглашался: школа Пасмора казалась ему пуританской.

– Они кальвинисты от живописи: низводят все до элементарных форм.

Тем не менее его собственные работы крайне формализованны. Скажем, вид на церковь Святого Эгидия, открывающийся с верхних этажей здания колледжа. Башня из серого и белого камня разбита на три ступенчатых уровня: два куба и шестиугольная верхушка. По обе стороны от башни – заостренные серые черепичные крыши. Церковь построил Гилберт Скотт, а окно проектировал Рёскин. Впрочем, для Ларри все это превратилось в череду линий, устремленных вовне и вверх. Он пытался запечатлеть одновременно и церковь, и идею святого места. В процессе работы он сразу, безотчетно, понимал, какие линии важны, а какие – нет. И, накладывая затем оттенки серого, коричневого и белого, Ларри стремился заставить все эти цвета передавать свет таким, каким он сам хотел его видеть, ощущая, что пишет не столько каменные стены, сколько пространство, которое те вмещают.

Иногда он был так близок к этой простой истине, что кисть сама накладывала мазки. Объект – вот он. Вместо того чтобы запечатлеть его, он вскрывал его суть с помощью кисти. В такие моменты Ларри терял представление о времени и пространстве и работал до глубокого вечера.

– Ты что-то понял, – бросал Армитедж, остановившись рядом. – Это получше, чем обычно.

Ларри отступал на шаг и взглядывал на работу.

– Нет, – говорил он, – не то.

– Разумеется, не то ! – подхватывал Армитедж. – Того все равно не напишешь! Но это – неплохо. И уж поверь мне, лучше, чем неплохо, уже не будет.

Ларри симпатизировал Тони Армитеджу, хотя тот был импульсивен и не слишком опрятен, и оценил портрет Нелл работы Тони: автору каким-то образом удалось передать и ее прямоту, и скрытность. Саму Нелл портрет, разумеется, взбесил.

Чем больше Ларри теперь смотрел на церковь Святого Эгидия, тем меньше ему нравилось то, что получилось. И тут подошел Билл Колдстрим.

– О, как раз те, кто мне нужен! – Он замер на пару мгновений, разглядывая картину. – Да, – кивнул он, – хорошо. Слышали о Лестерской галерее?

– Конечно, – ответил Ларри. – Я ходил туда на выставку Джона Пайпера.

– Они готовят летнюю экспозицию. Перспективные художники и все такое. Филлипс попросил меня предложить кого-нибудь из наших. Мой вариант – вы с Армитеджем.

Ларри от изумления потерял дар речи; Армитедж ответил, как всегда, невозмутимо:

– Сколько у нас времени?

– Открытие в начале июля, так что к концу апреля уже нужно отобрать работы, – сообщил Колдстрим и удалился.

– Вот это пощечина для Фэйрли, – усмехнулся Армитедж.

– Я и представить не мог! – Ларри в самом деле не подозревал, что учитель так высоко оценивает его творчество.

– Я же сказал, что ты хорошо пишешь.

– Нет, не сказал. Ты сказал, что я пишу неплохо.

– Чего тебе не хватает, Ларри, так это веры в себя.

– Есть идеи, где ее взять?

– Тебе следует помнить об одной важной вещи, – усмехнулся Армитедж. – Все остальные тоже ничего не понимают. Шарахаются в темноте. Понятия не имеют, что хорошо, а что нет. Ждут, когда им об этом скажут. Так что все, что ты должен делать, – почаще и погромче заявлять о себе.

– Боюсь, это не в моем стиле, – вздохнул Ларри.

Вечером Ларри поделился новостью с Нелл. Она бросилась ему на шею с поцелуями:

– Я знала! Ты станешь знаменитым!

Натурщицей Нелл больше не работала: нашла место секретаря у торговца предметами искусства. Правда, по ее словам, Юлиус Вейнгард выходил обманщиком и грабителем, – но ее послушать, все они такие. Уж как только этот Вейнгард не обманывает клиентов! Но так уж устроен этот бизнес: художественная ценность работы никого не волнует – важны лишь реноме автора и тариф, по которому она конвертируется в деньги.

– Я уговорю Юлиуса сходить на твою выставку, – обещала Нелл, – может, он решит взять тебя под крылышко. Только он скажет тебе брать цвета поярче, милый, – от хаки все устали.

Ларри по-прежнему восхищался Нелл, но их отношения складывались непросто. Спали они вместе, а жили порознь. Дома у Нелл Ларри никогда не бывал. Она то и дело исчезала – выполняла поручения Вейнгарда или навещала друзей, о которых ничего не рассказывала. Эта другая, кокетливо припрятанная жизнь порой тревожила Ларри, но в остальном, по правде сказать, его все устраивало.

Ларри всякий раз изумлялся собственным чувствам. Стоило Нелл исчезнуть, как его охватывала парализующая тоска. Но, пробыв с ней вместе пару дней, он замыкался и мечтал побыть один.

– Ты стал какой-то слишком солидный, Лоуренс, – упрекала его Нелл. – Нельзя так себя контролировать на каждом шагу.

Ларри знал, что она права, и любил ее такой – вольной, богемной, неприрученной. Но порой за этой свободой ему виделся одинокий, потерявшийся ребенок. Ее юность и властное очарование лишь маскировали глубинный страх. Однажды после проведенной с ним ночи она заплакала.

– Нелл! Что случилось?

– Не важно. Тебе лучше не знать.