Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— По мне, заболей ты хоть чесоткой, — озлился Казбек и, вывернувшись из–под девичьего локтя, поднялся и вышел из хаты на улицу.

— Мужик непутящий… — донесся ему в спину обиженный Мотин голос.

В густом, как чернила, небе плывет белая, похожая на фарфоровую тарелку луна. В ее голубом сиянии купаются станичные хаты. Их побеленные стены светятся куда ярче, чем сама луна. Тихо шелестит листьями рядом стоящая тутина, высокая, до самого неба. Она словно шепчет луне что–то ласковое и сокровенное. На востоке чуть заметной зеленой полоской светится утренняя зорька — коротки летние ночи на Тереке.

Куда идти сейчас? В коммуну или, может быть, домой на хутор праздновать Реком? Казбек представил себе игрище у дома Мишурат Бабаевой, пляшущих под гармонь тетки Дзерассы и ружейные выстрелы сверстников, и ему стало еще безотраднее в этой чужой станице. И не было уже желания возвращаться к коммунарскому двухъярусному общежитию, заготавливать в терском лесу столбы для электролинии. Но что это? В сенях стукнула дверь, и кто–то раздраженно зашептал–заговорил:

— Ну, чего кобенишься? Я ить понарошку, шутейно.

— С такими шуточками ступай к себе на хутор к Матрене Пигульновой, а я тебе не жалмерка.

— Тю на нее… Думает, ежли ее учительшей в ликбез назначили, так она уже и цаца: дотронуться нельзя.

— Нельзя.

— Ну да: мне нельзя, а в коммуне, должно, можно. Залезете в своем шалаше под общую одеялу и…

Казбек явственно услышал треск пощечины, и в следующее мгновенье мимо него промелькнула девичья фигура.

— Дорька! — выскочил вслед за нею парень, и Казбек узнал в нем Трофима. — Погоди! Куда же ты? Я ить к слову…

Но Дорька продолжала бежать по улице, взмахивая зажатым в руке полушалком.

— Ну и катись… — Трофим выругался себе под нос, возвращаясь к порогу, и вдруг встретился глаза в глаза с Казбеком.

— Строит из себя… непритрогу, — ухмыльнулся он, кивнув головой в сторону убежавшей Дорьки. — Как будто она одна в станице. И почище найдем, ежли потребуется. А ты чего тута стоишь?

Казбек задрожал от охватившего его негодования.

— Знаешь, ты кто? — шагнул он навстречу Трофиму. — Последняя сволочь, тьфу!

— Ну–ну! Чего вытаращился? — невольно отшатнулся Трофим перед бешено сверкающими глазами приятеля. — Тебе–то какое дело?

— А такое, что я тебе сейчас морду бить буду!

— Попробуй, — сдвинул брови Трофим. — Можа, ты сам к ней клинья бьешь? Мне Верунька гутарила, как вы…

— Н–на! — Казбек не раздумывая хватил кулаком по скверно ухмыляющейся физиономии своего молочного брата.

Устя не спала. Лежала с открытыми глазами и перебирала в памяти свою жизнь. Ничего хорошего в ней не было. Сколько она себя помнила, все работала, работала, работала. И бедность проклятая. Из–за нее и за Петра пошла, хоть он ей и не очень–то нравился. Польстилась на богатство, будь оно неладно. А все — мать: денно и нощно долдонила в уши, дескать, с лица воды не пить, зато барыней жить будешь. Шутка ли, самого Евлампия Ежова сын! Вот он лежит рядом, похрапывает во сне. Будто и не чужой, да и родным не назовешь, хоть и двое сыновей от него. И не потому, что рябоватый малость, а потому, что жадностью в отца пошел, деньги любит, пожалуй, больше, чем ее, Устю. Хоть бы раз заступился за жену перед своими родителями. Нет, не получилась из нее барыня. Из куля да в рогожку — так можно определить ее переход из родительского дома в дом богача–мельника. Суров и прижимист свекор. Слова ласкового не скажет, на сноху глядит, словно на батрачку, и даже хуже: мол, приворожила чертова ведьма сына, втиснулась, нищенка, в богатую семью. От раннего утра и до позднего вечера кружится по огромному ежовскому подворью, словно белка в колесе. А что случись — все шишки на ее голову: сноха–де не доглядела. Как в той побасенке. Сидит семья за столом, обедает. Вдруг свекор начинает крутить туда–сюда носом: «Кто–то воздух спортил». «Мабуть, сноха», — не раздумывая, делает предположение свекровь. «Да что вы, маманя, — заступается за невестку деверь, младший брат мужа, — ее и за столом–то нет». «А где же она?» «На базу телят убирает». «Стало быть, оттелева и наносит», — делает вывод маманя.

Устя горько усмехнулась в темноту: прав был отец, возражая против ее замужества.

На дворе залаял пес, похоже, кто–то подъехал к воротам. Устя прислушалась — так и есть: приезжий постучал в калитку. Собака залаяла еще неистовее.

— Петь, а Петь! — Устя встряхнула за плечо разоспавшегося мужа. — Да проснись ты, засоня бузулуцкая.

— А? Чего? — оборвал храп Петр.

— Ктой–то стучится к нам, иди погляди.

Петр выругался, нехотя направился к выходу. Слышно было, как он прикрикнул на собаку, затем загремел железным засовом. Вскоре он вернулся.

— Ну, кто там? — спросила Устя.

— Знакомец один. С хутора, — ответил Петр, натягивая впотьмах шаровары и чертыхаясь в адрес неурочного гостя. — Папаку спрашуеть, растуды его туды, не мог днем наведаться.

— А где он?

— Во дворе стоит.

«И правда, принесли его черти не вовремя», — посочувствовала мужу Устя, покидая постель и привычно находя на сундуке свою одежду.

Принимали гостя на половине стариков, в основной зимней хате. Устя едва не захохотала, увидев его при свете зажженной лампы: он с головы до ног измазан сажей и похож на вылезшего из печи черта.

— Батюшки! — прыснула она в кулак и зажала рот пальцами. Но свекор так зыркнул на нее глазищами, что у нее сразу пропала охота смеяться.

— Согрей–ка лучше воды, — прохрипел Евлампий, — да спроворь на стол.

Устя послушно отправилась во времянку. Разводя в печи огонь, строила всевозможные догадки относительно странного гостя. Где–то она его уже видела. Уж больно знакомое лицо, хоть оно у него и в сопухе.

Мылся гость на базу за конюшней. Устя слышала, как муж поливал воду и о чем–то с ним говорил вполголоса. «Клянусь попом, который чуть не утопил меня в купели, никогда б не подумал, что печная труба может служить выходом», — с трудом разобрала она из речи незнакомца. Потом он, одетый в бешмет Петра, сидел за столом между старым и молодым хозяином, пил вместе с ними чихирь, ел яичницу и что–то рассказывал, всякий раз прерывая свое повествование, когда Устя входила в комнату с очередной закуской. «Должно, осетин», — решила Устя, глядя на его едва не сросшиеся на переносице черные брови и тонкий, прямой нос. Чем–то неуловимо смахивает на ее знакомца Осу, с которым она познакомилась в семнадцатом году у санитарного поезда. Устя невольно вздохнула: хорош был парень. Где–то он сейчас? Как уплыл тогда на Сюркином каюке за Терек, так и с концами. Забыл, наверно, а может, в войну убили…

Из спальни донесся детский плач. Устя поспешила к люльке. «А–а–а…» — затянула извечное, укачивая проснувшегося не ко времени сына. Укачав, прилегла на постель, снова задумалась. Пятый год пошел, как она стала женой Петра Ежова, а все не может забыть того раненого фронтовика–осетина, что обещал приехать в Стодеревскую свататься. И откуда он взялся такой улыбчивый да красивый на ее голову? А может быть, это все девичья блажь и ей никого кроме Петра не надо? Чем он плох, ее муж, старший урядник, Георгиевский кавалер? И ростом вышел, и силой бог не обделил. А что прижимист малость, так ведь скупость не глупость, говорят старые люди. Зато у них закрома полны всякой всячиной и в сундуках добра — на два века хватит. Правда, ключи от сундуков у мамаки на пояске под запоном. Жадная старуха, под стать своему мужу. Устя однажды увидела случайно, как они вдвоем перебирали в кладовке слежавшиеся от времени царские деньги и проклинали в два голоса Советскую власть. «Дурак старый, верблюд ногайский, — бил себя по лысине Евлампий кулаком с зажатыми в нем «екатеринками», — нет бы накупить на эти деньги каких–либо золотых предметов. Вот теперь и любуйся на них, мать их так. А все ты, старая квашня: «Подожди, подожди…» Вот и дождались с чужой ухи жижки. Заставить бы тебя, подлая, сожрать энти деньги без масла и соли».