Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Полегче, полегче, охломоны! — покрикивал он на санитаров, — не дрова ведь таскаете.

Заметив подъехавшего Дениса, дружески подмигнул ему:

— Вот так–то, любезный... Ты, что ль, сейчас на ярмарку?

— А куда ж еще?

— Может, прихватишь с собой? А то меня там один человек ждет по очень важному делу. Что ж ты, красавица, не поможешь слезть с телеги пострадавшему за веру и Отечество? — переключился тут же доктор с отца на его юную дочь.

Устя смутилась. Нагнув голову, подошла к раненому, неловко просунула ему руку под мышку:

— Давай помогу...

— Тебя, как звать? — шепнул ей раненый, опираясь правой рукой на костыль.

— Феклой, — усмехнулась Устя, поддерживая его за предплечье и ведя к распахнутым настежь дверям лазарета.

— Хорошее имя, — снова шепнул раненый. — Когда поправлюсь, приеду к тебе свататься. Куда приезжать, Фекла Денисовна? .

— В Кудыкину станицу, — ответила сердито Устя, но сама залилась-зарделась степным тюльпаном.

— Найду и там, — блеснул зубами беспомощно ковыляющий на одной ноге жених и вдруг оторвался от своей хрупкой опоры, протянул руку вперед и кверху. — Сона! — крикнул он зазвеневшим ст радости голосом и запрыгал подбитым журавлем навстречу молодой, такой же чернобровой, как сам, женщине в сером больничном халате. — Клянусь матерью, это ты, ма цастыты рухс [15] свет моих очей (осет.). , — перешел он на осетинский язык.

Женщина вздрогнула, широко распахнула окаймленные длинными ресницами глаза.

— Оса! — крикнула она ответно, прижав руки к груди и заметно побледнев. — Боже мой! Неужели это ты?

У Усти дрогнуло сердце: как обрадовалась эта красивая осетинка, вон как прижала к груди его голову. И слезы текут по щекам. Свататься, говорит, приеду, а сам другую облапил — парой быков не отдерешь.

— Софья Даниловна, — донесся к ней голос доктора, — вы тут распорядитесь без меня.

Сам он уже уселся на телегу и бесцеремонно разглядывал возвращающуюся казачку.

— Поворачивайте, папаша, ну чего стоите? — не обращая внимания на нового пассажира, обратилась та к отцу. — А то индюки от жары подохнут, продать не успеете.

— Зараз, Устя, — схватился за вожжи отец. — Загляделся на чужую радость. Но! Чума тебя задави.

Услыхав стук колес, раненый оторвался от женщины, шагнул вслед отъезжающей телеге.

— Куда же вы? Дядька Денис, Фекла! Подождите, я вас с Сона познакомлю, с сестрой моей.

— Бывай здоров, казак! — махнул Денис ему тощей рукой. — Поправишься, приезжай в станицу, чихирем тебя долечивать буду. Вот дохтур говорит, в нем могучая сила заложена, враз на ноги встанешь.

— А в какую станицу?

— В Стодеревскую!

«Не жена она ему вовсе» — улыбнулась, трясясь рядом с доктором на телеге, словно в лихорадке, Устя и прощально помахала загорелой рукой.

Вот она — ярмарка!

Начинается сразу же за Армянским кладбищем с торчащим из кустов сирени у самой ограды черным гранитным памятником, на котором выдолблены большие буквы. Если бы Казбек умел читать, он прочел бы на этом памятнике следующее:

Прохожий, остановись!

Не спеши в сей земной юдоли,

Я был таким, как ты,

А ты будешь таким, как я,

Но Казбек не умел читать и потому без содрогания скользнул взглядом по этой зловещей эпитафии и тотчас перевел его на раскинувшуюся впереди не то военным лагерем, не то огромным цыганским табором ярмарочную площадь, густо поросшую по краям колючкой и бурьяном. Целые улицы из полотняных ларьков, навесов, шашлычных, духанов — заходи в любой, покупай все что хочешь. Целые горы арбузов на возах, а также на земле блестят под ослепительным августовским солнцем, словно пушечные ядра, сложенные в пирамиды для обстрела остатков старой крепости, за которой, если верить деду Чора, в былые времена укрывались от абреков приезжие купцы.

— Эй, сторонись, народ, — дерьмо плывет! Давай дорогу, православный люд: разгорелась душа, простору просит! — мимо въезжающей в ярмарочную сутолоку осетинской арбы прошелся на заплетающихся ногах обнаженный до пояса мужчина, потрясая над головой какой–то рванью. — Налетай кто с деньгами! За полбутылки новый кустюм с собственного плеча! Эх, раздень голого, разуй босого...

— Чора, зачем он бешмет продает, если сам голый? — спросил Казбек у своего деда.

— Подрастешь чуть-чуть, узнаешь, — ответил Чора.

Наконец арба втиснулась между казачьими телегами. Отец подвесил к морде Красавца торбу с овсом и, развязав один из мешков с пшеницей, чтобы показать покупателям, какая она хорошая, обратился к Чора:

— Наш брат, пока я буду продавать зерно, поводи мальчишку по ярмарке, пусть поглядит.

— Хорошо, Данел, сделаем, как ты сказал, — кивнул Чора и, взяв Казбека за руку, повел по торговым рядам. У Казбека разбежались глаза, не зная на чем остановиться в первую очередь. Тут тебе и сверкающие бусы, и разноцветные ленты, и белоснежные кружева.

— Ну как, идет мне? — спрашивает у своих подруг юная моздокчанка, поворачиваясь перед зеркалом с накинутым на голову цветастым полушалком.

— Еще бы, — щурит плутоватые глаза пожилая торговка. — Крас-савица! Вот сняла платок — и уже не та. Бери, душа моя, не раздумывай — последний ведь.

Платок продан, и на его месте уже висит еще один «последний», точно такой же.

Ох, и жара сегодня! Словно весь божий мир превратился в адскую парилку, в которой банщик-черт поддает постоянно пару, черпая ковшом воду из Терека и плеская ее на раскаленные булыжники Кавказских гор.

— Дада, я пить хочу, — пожаловался Казбек, облизывая пересохшие губы.

— Я тоже не против бы выпить, — посочувствовал старик мальчику и вдруг стремительно опустился на корточки, словно сам был мальчиком. — Хвала всевышнему! — воскликнул он полушепотом, тревожно озираясь по сторонам и показывая малолетнему спутнику зажатый в кулаке большой орластый пятак. — Да стану я жертвой за того, кто его потерял.

— Дада, купи мне чертика, — попросил Казбек.

Чора выпрямился, с наслаждением втянул в себя пахнущий вином воздух, исходящий от близстоящего духана.

— Нельзя, зерно души моей, эти деньги отдавать черту, — вздохнул он, благочестиво сложив на груди руки, — Их надо отдать богу. Но где же подевался этот старый мошенник Мате? Целый час уже ищу, а он будто сквозь землю провалился, да простятся ему грехи его.

— Клянусь небом, я тоже давно тебя потерял, — послышался голос Мате Караева, и тощая фигура его с палкой в руке протиснулась между возами навстречу гуляющим землякам.

— А Бехо где? — спросил Чора.

— Там, — показал Мате палкой на духан. — И Михел там, и Яков Хабалонов. А это что у тебя такое? — ткнул он палкой в медный пятак.

— На земле нашел.

— Обмыть надо, — вздохнул Мате, — а то не будет с него проку.