Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Мишка Картюх зовет! — крикнул он на ходу.

Это действительно был он, Мишка Картюхов, белобрысый крепыш, гроза моздокских садов, огородов и торговых лотков на базарной площади. У него круглое, узколобое лицо с бесцветными бровями-заковыками, придающими ему скорбное выражение. Под неопределенной формы носом довольно широкий рот с опущенными уголками губ, усугубляющими эту кажущуюся скорбь. Маленький, словно стесанный книзу подбородок скорее подчеркивал округлость лица, чем твердость характера. Это — при первом взгляде. Но вот вы взглянули ему в глаза, и скорбное выражение тотчас исчезло с его лица. Перед вами олицетворение безудержного веселья, добродушия, лукавства и отваги. В этих двух смеющихся светло-голубых родниках бьется и кипит сама жизнь.

— А я тебя по всему городу ищу! — сообщил Мишка Шлемке, — скоро в соборе обедня начнется, а ты дома сидишь. Кто это с тобой?

Шлемка в двух словах рассказал про Казбековы мытарства.

— Я этому Фараону набью морду, — пообещал Мишка Казбеку и похлопал по спине. — Со мной не пропадешь. И сестру твою найдем, не дрейфь. А сейчас айда в собор полобызаем.

— А как это? — не понял Казбек.

Дружки переглянулись и рассмеялись.

— После объясню, — подмигнул новичку Мишка и, подтянув повыше залатанные штаны, первым припустил к собору, колокол которого уже призывал редкими ударами прихожан к праздничной службе.

Чем ближе к собору, тем больше людей, бредущих к нему со всех сторон целыми толпами. Одни идут молча, словно воды в рот набрали, другие сопровождают свое шествие духовными песнями. «Взбранной воеводе победительная», — выводит писклявым голосом согнутая калачом старушка, и ее спутники подхватывают унылыми голосами: «Радуйся, невесто неневестная, радуйся!».

Некоторые, особенно усердные богомольцы, завидя храм, опускаются на колени и ползут через площадь к церковной ограде, обдирая кожу на коленях об ссохшиеся куски глины.

— Садись на меня, отрок, — предложил Казбеку один из ползущих странников. У него по лицу бегут струйки грязного пота. За ним по растрескавшейся от жары земле тянутся кровавые следы.

Казбек отшатнулся, замотал лапухом.

— Ну, чего испугался? — хохотнул Мишка, — Это же грешник. Ему сейчас чем тяжелее, тем лучше — скорей простит богородица. Должно, убил кого или ограбил. Вот смотри, как надо, — он вскочил на спину нагрешившего «ползуна», ударил пятками по его ребрам, словно шенкеля дал горячему скакуну.

— Полегче, отрок, — попросил и без того загнанный религиозным экстазом «скакун», спеша из последних сил достичь оградной решетки. Наконец он ткнулся, в нее изможденным лицом, а Мишка соскочил на землю и поклонился ему в пояс, как: того требовал ритуал.

— Во как надо, — подмигнул он Казбеку, берясь за прутья ограды, вокруг которой бурлило и стонало человеческое море. Казалось, сюда перебралась вся ярмарка.

— Заходите, божьи страннички, — весело кричит, потирая короткие ручки, толстенький, лоснящийся от сытости книгоноша-офеня, — покупайте образки да книжки, спасайте душеньки, выручайте мя грешного. Вот «Четьи-меньи»! Вот «Житие целителя Пантелеймона»! А вот не желаете, барышня, приобрести, редкостное издание «Как предупредить беременность». Берите, пока не поздно, авось пригодится в трудный час...

— Баммм! — гудит тяжелым басом колокол, зазывая богомольцев в открытые настежь двери храма. Тонут в этом гуле крики торговцев, растворяются вопли и стоны нищих, сгрудившихся на ступеньках паперти: «Подайте, милостивцы, на пропитание воину, погибшему на германском фронте за веру, царя и отечество».

А солнце все ниже и ниже над крышами стоящих в стороне домов. Садится в багровую от жары и пыли дымку, само багровое от стыда за человеческое невежество. И чем оно ниже, тем душнее в воздухе — словно в печке перед тем, как сажают в нее хлеб.

— Пора, пацаны, лобызать, — шепнул Мишка дружкам, — а то народу в церкву набьется — не пролезешь к иконе. Слушай, что надо делать... — придвинулся он к Казбекову уху. — Подойдешь к богородице, там перед нею поднос стоит агромадный, в него народ деньги бросает. Поцелуй богородице руку и поклонись вот так... а сам в это время губами деньгу — ам и за щеку, понял?

— А разве можно у святой икона деньги брать? — нахмурился Казбек.

— Можно, лишь бы дьяк не заметил, — успокоил его Мишка. — А мы апосля на эти деньги булок купим и конфет. Ты любишь конфеты?

— Люблю.

— Ну, тогда пошли.

Ох, и духотища в соборе, похлеще чем на улице. Казбек, задыхаясь от запаха ладана и распаренного человеческого тела, скользил угрем между ногами богомольцев вслед за своими бывалыми партнерами, с него градом катился пот.

— Куды тебе несеть, анафема? — шипел ему в спину какой–то дед.

— «Радуйся всех скорбящих веселие, радуйся, невесто не-невестная», — рокотал впереди бас протодиакона. Ему отвечали сверху певчие сладко-нежными голосами:

— «Яко избавленные от зла...»

Продолжая работать что есть силы локтями и коленками, Казбек пробился сквозь людскую толщу и даже зажмурился в первое мгновенье — так ослепительно сверкал освещенный неисчислимым количеством свечей иконостас. А вот и сама чудотворная икона Моздокской божьей матери, бывшей Иверской [18] по преданию, эта икона была подарена грузинским царем русской царице Екатерине Второй. . Возвышается в правом притворе на трехступенчатой площадке в золотом киоте и под таким же золотым шатром. Ее освещают свечи, воткнутые в огромные серебряные подсвечники. Целая гирлянда золотых и серебряных лампад переливается разноцветными огнями, спускаясь на блестящих цепочках с шатра киота. Несколько широких, как мельничные жернова, блюд стоит на скамьях возле подсвечников. На них горой навалены деньги. Два дьякона в парчовых стихарях стоят по сторонам иконы, кадят ладаном и не сводят настороженных глаз с денежных куч.

С замирающим от страха сердцем Казбек приблизился к богородице. Она вся в золоте и серебре. На рукаве у нее вспыхивает разноцветными огнями драгоценный камень величиной чуть ли не с куриное яйцо. Такой же камень, только поменьше размером, сверкает на рукаве сидящего на ее руках младенца. И у богородицы, и у ее сына темные, похожие на следы от ног лица. Они осуждающе-строго смотрят на приблизившегося мальчишку безжизненными зрачками, словно спрашивая: «Ты чего сюда пришел, ма хур?» Казбек затрясся всем телом от суеверного страха, хотел было юркнуть в толпу молящихся, но пересилил себя и на одеревенелых ногах приблизился к чудотворной святыне. «Прости, матка-бог», — обратился он мысленно к иконе и, поцеловав божественный рукав, на котором от бесчисленных лобызаний заметно стерлась позолота, поклонился так низко, что губы сами собой ткнулись в груду жертвенных монет. В этот ответственный момент «лобызанья» он почувствовал, как божья мать больно ухватила его за ухо вместе с злополучной серьгой.