Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

— Воровать, сукин ты сын? — спросила она хриплым басом, и изогнувшийся от боли мальчишка увидел перед собой бородатое лицо дьякона.

— Я болсе не уду! — промычал Казбек, перекатывая во рту украденную деньгу. Но бородатый цербер продолжал молча тащить его за ухо куда–то мимо искрящегося золотом иконостаса.

— Вот, Иннокентий, вора воймал, — втолкнул он Казбека в заваленную церковным имуществом ризницу. — Гляжу, а он, анафема, вроде кланяется Пречистой, а сам нечистым своим мурлом — в блюдо с деньгами. А ну, открой хайло! — нагнулся он к Казбекову лицу. — Открой, кому говорят! — рявкнул дьякон, ухватив левой ручищей мальчишку за подбородок, а пальцами правой залезая ему в рот. — Гляди, пятак заглотал, чисто сом. Вот же дуролом непутящий: нет бы ухватить целковый али хотя бы двугривенный. Сказано, необразованность... — дьякон в сердцах плюнул и, вытерев пятак о Казбекову рубашку, положил себе в карман.

— «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека», сказал Спаситель, — раздался ответный голос, и Казбек увидел возле оконной ниши коротенького человека с блестящей, как жертвенное блюдо, лысиной. — «Алчный глаз — злая вещь, — продолжал лысый человек торжественным речитативом, — куда он посмотрит, не протягивай руки и не сталкивайся с ним в блюде».

— Это ты к чему? — насторожился дьякон.

— К пятаку, — бросил небрежно в ответ Иннокентий. — «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкопывают и крадут, но собирайте на небе...»

— Не возвращать же оскверненный пятак на чистый алтарь богородицы, — усмехнулся дьякон. Но Иннокентий даже не взглянул на него.

— Знаешь ли ты, отроче, восьмую заповедь? — подошел он к совершившему кражу.

Казбек вместо ответа еще ниже нагнул голову.

— «Не укради», — ответил за него Иннокентий.

— Я не крал, — сверкнул глазами исподлобья Казбек.

— А что же ты делал?

— Лобызал.

У собравшегося уходить дьякона от удивления открылся рот.

— Ну и гусь! — покрутил он волосатой головой. — Сам еще вшиненок, а уже прошел, видать, и Крым, и Рим, и медные трубы. Полобызай–ка ему, брат Иннокентий, оное место дланью карающей да сведи к квартальному. Ох, грехи наши тяжкие! Совсем разбаловался народ... — вздохнул дьякон и вышел из ризницы.

— Как тебя звать? — нагнулся лысый к мальчишке.

— Казбек.

— Чудное имя. Я таких и не слыхал прежде, вот нечто гора только... Хотя подожди... — церковный служитель фыркнул от какого–то веселого воспоминания. — А ну–ка, пройди к свету... Серьга в ухе и ликом будто нерусского происхождения. Ты осетин?

— Осетин.

— Твоего отца не Данилой звать?

— Да... — Казбек оторопело уставился в смешливого церковника.

— А сестра твоя — Софья Даниловна, ведь так?

— Так. Я к Сона шел, а меня ребята встретил, сюда привел, лобызать, сказал, будем — и Казбек, сбиваясь и путаясь, рассказал все, что с ним произошло за день.

Взрослый слушал, не перебивал, лишь изредка усмехался в редкую бесцветную бороду, Выслушав, сказал все тем же торжественным и непонятным речитативом:

— «Все преступления, какие делал он, не припомнятся ему, в правде своей, которую будет делать, он жив будет». Пойдем, отроче, «и да утвержденный ты на земле правдою и сердцем добрым, тебе нечего бояться ужаса, Ибо он не приблизится к тебе».

Казбек, все еще дрожа от пережитого страха, послушно побрел за своим новым вожатым мимо раззолоченной иконы со стражами-дьяконами к боковому выходу. В спину ему гремел под аккомпанемент звякающих о блюдо монет грозный бас протодиакона:

— «Радуйся, честнейшая херувим и несравненнейшая серафим!»

На площади вокруг собора по-прежнему полно народу. Уже солнце оседлало чью–то хату и вот-вот скатится по камышовой крыше в сад, а горожане и не думают расходиться по домам. Казбек огляделся: нет ли где поблизости его новых друзей? Нет, не видать. Наверное, накупили себе на «вылобзанные» деньги булок с конфетами и пируют где–нибудь в укромном месте. Как хочется есть! Кажется, съел бы сейчас целую ковригу хлеба вместе с торговкой, которая кричит охрипшим голосом: «Хлеба! Кому хлеба с салом?!» Скорей бы уже прийти к сестре. У нее тоже должен быть хлеб, пусть даже без сала.

Хадзар сестры оказался не так уж далеко, как думалось Казбеку. Обогнув вместе со своим провожатым большой купеческий дом, он увидел черепичную, прогнутую посредине, как спина у Красавца, крышу и сразу вспомнил, как приезжал сюда на эту улицу с отцом.

На стук в калитку вышел хозяин дома дядька Егор. Одна нога у него почему–то деревянная, а под мышкой — костыль, как у того раненого осетина, что уселся на казачью телегу возле железнодорожного вокзала.

— Мы думали — свежи, а это все те же, — вытаращился он весело на незваных гостей, — Вам кого, ваше преподобие? Ежли графа Завалихина, то он перед вами собственной персоной.

— Вот... мальчишку привел, — тронул Казбека за плечо ктитор. — Заблудился в городе. Как говорится в книге пророка Исайи: «Дай страждущему место у очага твоего и раздели с ним хлеб твой».

— Скажите на милость! — воскликнул Завалихин. — Нам с Пашей только страждущих не хватает: самим хоть зубы на полку. То–то радости от подобной гадости. Ты кто такой? — нагнулся он к Казбеку.

Тот улыбнулся, провел рукавом рубахи у себя под носом:

— Совсем не узнал, да? Я с отцом к тебе приезжал, дядька Егор. У тебя тогда два нога был.

Дядька Егор невесело рассмеялся:

— Тогда у меня и бутылка «сараджевской» была, а нынче даже бражки черт-ма. Оттяпали, брат ты мой зелепупый, шагалку на германском фронде. Так ты к кому пришел?

— К сестре, вона здесь живет.

— Ты, что, хохол? — прищурился Завалихин.

— Нет, осетин.

— Па-ша! — вдруг ни с того ни с сего закричал Завалихин, обернувшись. — Да зови же скорее Степан Андреича, к нему его шурьяк в гости заявился.

— Какую еще родню принесло степным ветром в мою саклю?! — раздался с веранды громкий мужской голос, и в следующее мгновенье Казбек, подхваченный могучими руками, взвился в небо.

— Да бон хорж, джигит! — смеялось под ним сероглазое лицо Степана. — Ух, как ты вырос за это время!

Потом Казбек сидел за столом и ел из тарелки, а не из глиняной миски, как дома, не то бламык, не то хамбох [19] бламык — похлебка на овсяной муке, хомбох —на муке пшеничной. , а взрослые пили брагу и говорили о войне и «бешеных» ценах на базаре. Дядька Егор вначале смеялся за столом, потом начал плакать. Его отвели в соседнюю комнату, и он, поругавшись в адрес Временного правительства, постепенно затих на покрытой драным лоскутным одеялом кровати.

Вскоре распрощался со Степаном и ктитор.

— Надоело, Андреич, быть церковной крысой, — пожаловался он, стоя у порога. — Определи ты меня куда–нибудь на работу в Совдеп или в детский дом воспитателем. Сил моих больше нету. Как сказал Иисус, сын Сирахов: «Блажен, кого не зазирает душа его и кто не потерял надежды своей».