Соломон Смоляницкий - Три века Яна Амоса Коменского

Из ее горла вместе с дыханием вырвался хрип, и он услышал, даже не услышал — почувствовал, как ее губы произнесли:

— Ян...

Его имя было последним прощанием Доротеи с этой жизнью, ее последним приветом...

Когда тело покойной было предано земле и Ян Амос в сопровождении трех дочерей и маленького сына Даниила вернулся в опустевший дом и сел за стол в свое кресло, дети не узнали отца — так изменился он за те страшные сутки, которые прошли со смерти матери. Волосы его поседели, взгляд потух, как бы ушел в себя, лицо и вся фигура словно окаменели. Несколько часов просидел он неподвижно, подперев голову руками, и ни дочери, ни даже Даниил не решились потревожить отца в этом его молчаливом отчаянии...

Но прошел этот день. Прошел и следующий за ним. Спешит время, увлекает людей за собой. Время приносит перемены, оно требует действия и решений, и тот, кто не отзывается на его голос, рискует остаться в одиночестве. Коменский погружен в дела общины. Он спокоен, неторопливо беседует с молодыми людьми, которые готовятся в различные университеты, с женщинами и мужчинами, приходящими к нему за советом. Никто не знает, какого внутреннего напряжения стоит ему это спокойствие. Только глаза, ставшие сухими, выдают его горе.

Спешит время. Ощущение близящихся перемен словно витает в воздухе. Солнечный сентябрь в Лешно сменяется хмурыми октябрьскими дождями. Обыватели сидят по своим углам, но лешновские братья, как никогда прежде, ищут встреч друг с другом, чтобы обсудить новые известия с полей сражений. Шведы упорно осаждают Прагу, она вот-вот падет. Французские войска повсюду одерживают победы. Наступили решающие дни — это ясно всем. И хотя война проиграна Габсбургами и могущество их основательно подорвано, все же силы империи окончательно не исчерпаны, поэтому там, в Вестфалии, — Мюнстере и Оснабрюке, — на переговорах о заключении мира вот уже три года идет самый настоящий торг. Что дадут европейским странам эти переговоры? Как решится судьба Чехии?

Слухи ходят разные. Из уст в уста передаются в Лешно слова могущественного Оксеншёрны, будто протестанты, в том числе братья, повсюду в Европе станут после заключения мира полноправными гражданами своих стран. А затем приходит другая новость: якобы послы Фердинанда III решительно отклонили попытки шведов начать разговор о Чехии. К этому добавляют, что император по чешскому вопросу твердо придерживается политики своего отца и на все предложения отвечает категорическим отказом. Достанет ли у шведов твердости и упорства, чтобы выполнить обещания, данные Чехии?

Размышляя над этим, Коменский вспоминает свои беседы с канцлером. Оксеншёрна давал многократно обещания настоять на справедливом решении чешского вопроса и никогда не отказывался от них. Но Ян Амос уже знает, как может меняться настроение этого циничного политика, готового без особого разбора поверить инсинуациям и ложным слухам, когда это отвечает каким-то его расчетам. И Ян Амос хорошо помнил, каким ледяным блеском вспыхивали его глаза, когда Оксеншёрна говорил о могуществе Швеции и ее притязании на роль великой державы. Этой цели канцлер будет добиваться всеми силами и ради нее поступится чем угодно, даже своим словом. Мысль эта, всегда тревожившая Яна Амоса, сейчас возникает с новой силой, словно, затаившись, она ждала момента, когда придет ее время. Но ведь речь идет о судьбе целого народа, отвечал на свои сомнения Ян Амос, неужели одно это сознание не преисполняет Оксеншёрну чувством исторической ответственности?

Ночами Коменский ходит по своей комнате. Его мучает бессонница. Работа валится из рук. Со смертью Дороты дом опустел, из него словно вынули живую душу, и теперь он разрушается: то где-то тихонько треснет, то раздастся звук, похожий не то на вздох, не то на стон.

Каким-то непостижимым глубинным образом мысли о Доротее переплетаются в сознании Яна Амоса с раздумьями о будущем родины. Ведь Дорота была ее живой частицей. В ее судьбе борца, изгнанницы, матери и жены, в ее мужестве и терпении, в ее любящей, самоотверженной душе отразилась судьба и душа родины. И не оторвать их друг от друга. И вот Дороты нет. Но есть ли это горестный знак того, что вместе с Доротой погибла и последняя надежда и уже не восстать, не подняться из пепла его несчастной родине?

Ян Амос ходит из угла в угол, останавливается и снова шагает, шагает — иногда до самого рассвета. Те, что видели Коменского днем, сейчас с трудом бы его узнали: отрешенный, как бы углубленный в себя взгляд, обострившиеся черты лица. Тени от колеблющегося огонька светильника подчеркивают худобу щек, морщины на лбу. Яну Амосу необходимы эти часы одиноких раздумий, когда обнажается душа и он предъявляет себе суровый счет, ибо свое горе мешает ему видеть страдания других. Ему необходима эта суровая и горькая самоисповедь, чтобы одержать победу над собой, над своей скорбью и снова обрести силы для борьбы...

В первые дни ноября приходит радостная весть: война окончена, мир заключен! Долгожданный мир! Лешновские братья ликуют. Им еще не известны доподлинные статьи Вестфальского мира, подписанного 24 октября — благословенный день! — но как бы то ни было, а Габсбурги повержены, и, значит, императорские солдаты больше не будут хозяйничать в Чехии, издеваться над людьми, вытаптывать поля, сжигать жилища, грабить, значит, близок час, когда все они смогут вернуться на родину, чтобы заново отстраивать свой общий дом. Всеобщая радость кружит головы, рождает новые планы. Люди собираются, делятся мечтами — все, все кажется им достижимым в эти первые счастливые минуты!

Проходит несколько дней, проходит хмель всеобщего ликования, и все настойчивее возникает вопрос: что же именно в условиях заключенного мира сказано о Чехии? И вот начинают просачиваться слухи, но странным образом в них ничего не говорится о Чехии. Что это должно означать? Какой это признак — хороший, дурной?

Коменский узнает правду одним из первых. Да, Габсбурги повержены, и произошел новый дележ Европы, соответствующий изменившейся в ходе войны расстановке сил. Планы Оксеншёрны осуществились. Действительно, Балтийское море шведы превратили в шведское озеро, а устья почти всех судоходных рек Северной Германии оказались под их контролем. Получила свое и Франция. Увеличили свои владения немецкие князья — курфюрст Бранденбурга, властители Мекленбурга, Гессен-Касселя, Саксонии. За баварским герцогом был признан титул курфюрста. Протестанты повсюду получили свободу вероисповедания и равные гражданские права. Разумеется, это относилось лишь к государям и властителям: чья страна, того и вера.

А Чехия? Ее просто предали. Забыты все обещания, которые давали восставшим чехам Швеция, Франция, Англия, забыты все жертвы, понесенные чехами в борьбе с Габсбургами, все усилия народа, его муки и страдания. Уничтожение десятков городов, сотен сел, уменьшение населения более чем на четверть! Вытоптанные поля, одичание людей, вынужденных скрываться в лесах, эпидемии. Все, все было забыто! Страна по-прежнему осталась под властью Габсбургов. Вестфальский мир сохранил их права в чешских землях в том же виде, какими они были установлены после белогорского поражения. Даруя свободу исповедания протестантам — кальвинистам и лютеранам, — о чешских братьях не вспомнили, даже не позаботились о том, чтобы дать возможность изгнанникам вернуться на родину. «Чья страна, того и вера», — и, значит, Чехия, снова оставшаяся под властью чужеземных Габсбургов, рьяных фанатичных католиков, должна исповедовать католицизм, с которым в живой памяти народа были связаны кровавые расправы Тридцатилетней войны, угнетение и бесправие в годы относительного мира.