Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Меня ведут по этапу из самого Львова. Не мог я выдержать без своих друзей, без той работы, которую там в свое время начал. И потянуло опять туда. Законспирировавшись, начал все сначала, да вот… нашелся провокатор, ну и выдал меня. Хотел прихлопнуть подлюгу — не успел, забрали. — Щерба показал на ноги: — Видишь, протер всю подошву. Босиком почти. Обносился за дорогу…

— А юмора все-таки не утратил, — пошутил было Петро.

Щерба махнул рукой, устало опустился на лавку.

— Какой там, к бесу, юмор. Ноги в ранах. Чувствую, что не дойду, если не отдохну. Они, эти императорские бугаи, меняются на каждом перегоне, а я… Так же когда-то и Франко от села к селу гнали. С гор аж до родных Нагуевичей. Я хоть не попал под ливень, а Франко, бедняга, промок в дороге, простудился и чуть не умер. Теперь, на старости лет, все сказывается. Хворает. Прикован к постели. — И, вздохнув, закончил: — Насилу уговорил их, — Щерба кивнул на дверь, из-за которой долетал шум голосов, — насилу уговорил свернуть сюда. Они, похоже, большие охотники выпить.

Петро слушал печальную историю, и у него складывался план, каким образом спасти Михайлу от дальнейших невзгод в дороге. Вместе с Галиной в фаэтон бородача должен будет сесть и Михайло Щерба. На станции они пересядут на краковский поезд, а вечером будут в Кракове. Успех этого плана зависит исключительно от Галины — хватит ли у нее находчивости, чтобы заморочить головы пьяным жандармам и войту, сыграв перед ними роль венской пани…

Петро оглянулся на скрип двери и увидел перед собой жандарма с карабином в руке.

— Сейчас, сейчас, господин жандарм. Только вот дам что-нибудь на ноги да переодену своего друга. Нельзя же его в таком виде выпустить пред ясные очи пани из Вены.

Жандарм стукнул ложем карабина об пол, хмуро ответил:

— Бардзо добже, пане. Переодевайтесь, я подожду около вас.

Война!

А что я могу сказать о ней? Упала с неба как молния, оглушила, перепугала людей, забрала у меня отца, потом дядю Петра, забила людьми все камеры саноцкой тюрьмы, заполнила усатыми солдатами казарму и просторный ее двор…

И это война? А мы ее не такой представляли. Читали о ней в школьной хрестоматии, знали со слов учителей, но это вовсе не было страшно, а очень интересно. Бахают, гремят где-то там, за горами, тяжелые орудия, бьют винтовки и пулеметы, солдаты кричат «ура!», выставив впереди себя блестящие австрийские штыки, от всего этого, ясное дело, вынуждены отступать враги. И еще то было ясно для нас, школьников, что впереди войска на белом коне едет самый храбрый на свете, очень похожий с лица на Франца-Иосифа офицер. В одной руке у него плещется на ветру знамя, в другой — поблескивает сабля. Так описывали войну в хрестоматии, так мы ее себе и представляли — легкой забавой под бравурные марши оркестра, так мы не раз и играли в нее, имея на вооружении самодельные деревянные винтовки и сабли.

Война к нам пришла в виде генеральского, приказа явиться здоровым мужчинам — семейным и холостым — в казарму в Саноке, в виде арестов людей, которые никогда не были преступниками и никому ничего дурного не сделали, реквизиции хлеба и сена для имперских коней, грозного запрета выступать против самоуправства властей. Все вершилось именем императора, для его войны с врагами Австро-Венгерской империи, для победы Австрии над Россией.

На следующий день после объявления войны ушел из родного дома отец. Прощание было недолгое. Он подержал на руках Петруся, наклонился к Зосе и Иосифу, прижал обоих к груди, поцеловал в щечки, а когда обнимал меня, сказал, будто младшему хозяину:

— Ты тут, Василь, самый старший, так заступишь мое место. Помогать будешь маме. Слышишь?

Я только кивнул головой, от горя не мог вымолвить ни слова.

А маме, видать, стыдно было плакать при нас, она сдерживалась и всю дорогу до самого моста через Сан слушала отца, что должна сделать по хозяйству без него, зато как вернулась домой, заперлась в боковушке и до самого вечера не выходила к нам.

Еще через несколько дней через Ольховцы, по дороге к соседним горским селам, прошли жандармы. Вскорости до села долетели слухи об арестах у соседей. Потом на имперском тракте появились первые арестанты в сопровождении «черных когутов».

В Ольховцах притихли. Село и вовсе замерло, когда кое- где по дворам блеснули жандармские штыки. Я вышел на мостик через ручей и увидел, как вели наших сельчан под конвоем в город. Санок все забирал во имя императора: и людей для войны, и людей, которые не годны для войны, но ради безопасности императора должны сидеть за решеткой. В селе остались женщины, старики, дети и подростки, как я, которых ни в армию, ни в тюрьму еще нельзя забрать. Я смотрел с мостика на проходящих, узнавал своих соседей, знакомых и не мог понять, за что их гонят из села, в чем они провинились перед императором. Мне почему-то вспомнились те давние времена, когда гайдуки не осмелились бы так спокойно отправлять людей в тюрьму. Я знал збойницкие песни, любил их за смелые слова и однажды даже записал в своем дневнике под диктовку дяди Петра збойницкую легенду о тех, кто не боялись высоких саноцких стен, а, захватив укрепленный Санок, в жестокой схватке освобождали узников из тюрьмы.

Я смотрю вслед арестованным газдам, смотрю долго, пока они не исчезают за поворотом дороги. Не замечаю, что ко мне подходит Суханя.

— За что их берут? — спрашиваю я товарища. — Ты не знаешь, Ивась?

Он украдкой шепчет:

— На фронте у нашего императора дела плохи. Русские перешли Збруч и двигаются к нам, в Карпаты. Боится Франц-Иосиф, что белый царь начнет здесь раздавать людям землю.

— Я, Ивась, спрашиваю про людей. За что их повели в тюрьму?

— Как ты не понимаешь? Если заберут всех газд — одних в войско, других в тюрьму, то кому же царь будет раздавать землю?

— Ты от кого об этом слышал?

— От газды Илька. — Суханя огляделся, не подслушивает ли кто нас. — Покута не дался жандармам, спрятался от них. Вот хитрый мужик, а?

На следующий день было тепло и солнечно. Мама ушла в церковь, Иосиф взял на руки Петруся и пошел с Зосей к соседям, так что я мог спокойно браться за дневник. Сев за стол, раскрыл тетрадь, обмакнул в чернила перо… Однако с чего же начать? Чтобы описать все, что произошло за неделю в Ольховцах и в нашей семье, не хватит целой тетради. Хотелось и об отце теплое слово сказать, и про зло, нанесенное императором, и про маму, которая от свалившегося на нее горя перестала улыбаться нам…

Но не успел я написать и строчки, как стукнула во дворе деревянная щеколда, послышались шаги в сенях и в хату вошел в синем солдатском мундире… кто бы вы думали? Дядя Петро!

— Дядя! — воскликнул я радостно и как ошалелый бросился навстречу, к его руке. Он был такой смешной в жолнерской пепельно-синей форме! Я схватил с лавки его шапку, надел и, смеясь, стал вертеться перед зеркалом.