Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

У Глаши оторвалась подошва от сапога. Она сбросила сапоги, пошла босиком и уже к вечеру так сбила ноги, что вынуждена была сесть в телегу к раненым.

Один из раненых солдат, пожилой, тощий, морщинистый, облизывая языком почерневшие, запекшиеся губы, сердобольно говорил:

— Ты, дочка, теперь наперед знай, что переходы следует делать в добротных ботинках али сапогах. А босиком можно ходить разве дома за гусаками по травке-муравке.

На другой день после долгой дневки этот солдат отдал Глаше свои ботинки.

— Они теперь, кажись, ни к чему мне. Хотя я удивительно двужильный. Я уж переболел тифами, сыпными, возвратным, брюшняком, делали мне операцию аппендицита и вскорости вправляли грыжу паховую, имел переломы ног, обеих лодыжек, а сейчас у меня туберкулез позвонка и язва двенадцатиперстной кишки, а кроме того, язва дна желудка. И это еще не все. Было и воспаление среднего уха, и плеврит, и многократное сотрясение мозга. От этого три месяца язык плохо ворочался. А сейчас слабая психика и шибко расстроенные нервы. Лекаря находят у меня смещение позвоночных суставов и сужение кровяных сосудов. На этом мои болячки не кончаются. Ношу свою грыжу в паху… Три раза тонул и во время ледохода был подо льдом. Полгода плохо видел, недавно пятнадцать зубов удалил и весь в чирьях был. А в Царицыне обе ноги пулеметной очередью прошило. Лекпом сказал, что газовая гангрена началась. Вот такой я живучий, что и передать невозможно! А на сей раз боюсь, дуба дам. Шибко долго в телеге на солнце трясусь, голова болит, как бы кровоизлияние в мозг не произошло…

От жары животы павших коней неимоверно раздувались, распространяя вокруг тяжелый тошнотворный смрад.

В Балашове, на который с одной стороны надвигались донцы, с другой — кубанская конница, долго не задержались.

Назначенная комиссаром в стрелковую часть, Глаша погрузилась с бойцами в длинный товарный поезд и после пятидневного путешествия по железной дороге прибыла в Рязань.

Здесь так же, как в других городах центральных губерний, охваченных огнем девятнадцатого года, ЧК ловила офицеров и дезертиров. По ночам раздавались выстрелы. А когда Мамонтов захватил Козлов и город перешел на военное положение, нередко происходили и целые перестрелки. Однако близость Москвы сказывалась во всем. В Рязань то и дело наезжали крупные деятели партии и наркомы. Здесь Глаша вновь встретилась с Подвойским. Собрав военачальников в городском театре, он говорил:

— Товарищи, мы сделали уже немало, чтобы преобразовать революционные войска в регулярную, дисциплинированную армию, но, видимо, не все командиры и комиссары учитывают особенности гражданской войны. И этим прежде всего объясняются наши сегодняшние поражения на Юге России. В гражданской войне сплошного фронта нет. Есть отдельные боевые участки, а вернее, даже не участки, а боевые места. Это вызывает необходимость непрерывного маневра. Каждое такое «боевое место» постоянно перемещается, бродит, как блуждающая почка, ускользая от взора командующего фронтом или армией. Бездорожье и скудость средств связи еще более затрудняют управление, в особенности на тысячеверстных расстояниях. Со стороны командующих армиями, дивизиями и другими большими воинскими соединениями требуется максимум сообразительности, точного расчета и смелости в операциях. По примеру белогвардейских генералов мы должны создать свои конные армии. Ибо совершенно ясно: конница сейчас — наиболее оперативный род войск. И мы бросаем лозунг: «Красный боец — на коня!»

Почти год Глаша не видела Подвойского. Высокий, статный, он по-прежнему был строго подтянут, говорил энергично. Почти никаких перемен в его облике не произошло. Только речь этого умного, волевого, деятельного большевика стала еще более выразительной.

— Армия цементируется в одно целое, главным образом, настроением, — продолжал Подвойский. — А поэтому красным комиссарам, политическим руководителям, командирам, коммунистам следует почаще говорить с бойцами и в самые трудные моменты всячески подбадривать, одушевлять их. Внуши воинам веру в свои силы, убеди бойцов горячими словами в возможность победы. Когда это достигнуто, остается только повелевать, приказывать и давать всем пример, ибо последний действует подобно внушению, чем обычно и пользуются все выдающиеся военачальники.

Подвойский на минуту умолк и, как бы собираясь с новыми мыслями, прошелся вдоль рампы, поблескивая высокими голенищами, в которые были вправлены синие брюки полугалифе.

— Пример командира решает много, — наконец сказал он. — Помните, как солдаты великого русского полководца Суворова при героическом переходе через Альпы, выбившись из сил, страшно истомленные, измученные холодом и голодом, остановились. Казалось, они уже были не в силах сделать ни шагу вперед. Когда об этом сказали Суворову, он тут же приказал рыть могилу в заснеженных горах, чтобы самому лечь в нее. Этот приказ тотчас стал известен солдатам и так встревожил войско, так взволновал, что о собственной усталости и голоде все они как будто забыли. Решили во что бы то ни стало шагать вперед. Поход продолжался с какой-то одержимой целеустремленностью и завершился блестящей исторической победой. Таким образом, личный пример решает все!

Зал загрохотал от оваций.

На подмостки вышел Егоров.

Улыбаясь сквозь усы и темную курчавую бородку, чуть щуря бойкие, веселые глаза, он встал за высокую трибуну.

— Мне, бывшему царскому полковнику Генерального штаба, добровольно вступившему на службу в ряды Красной Армии и в партию коммунистов, — сказал он, — сейчас прежде всего хочется безраздельно отдать свой опыт военного специалиста молодым красным командирам. Вот почему я решил выступить с этой кафедры перед вами.

В зале раздались одобрительные хлопки.

— Я только что вернулся из Царицына, — начал рассказывать Егоров. — Там я наблюдал немало героического, видел много незабываемого. Но Царицын сдан. Мы отступили и во время отступления потеряли немало материальных ценностей. И это произошло прежде всего потому, что в красных частях еще нередко окружают рабским преклонением и восторгом тех, кто в действительности являются злыми «гениями» армии. Этими злыми «гениями» чаще всего бывают те самозваные командиры-честолюбцы, которые, ослепляясь собственным «авторитетом», действуют вопреки воле и распоряжениям штабов армии и фронта. Они видят в наших командармах предателей, паникуют, уводят с фронта свои части, бронепоезда, эшелоны. Коммунистам, красным комиссарам в первую голову надо избавить армию от честолюбцев, самовольничающих и не отрешившихся от партизанских повадок восемнадцатого года.