Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Слушая директиву, Ивлев внимательно следил за выражением лиц Врангеля и его начальника штаба Юзефовича.

Поразило, что они, кроме обычной почтительности, ничего не выражали. А Врангель по прочтении директивы даже опустил голову. Но Деникин, по-видимому чрезвычайно довольный общим положением дела и своим «произведением», свернул папку и, весело улыбнувшись, предложил тотчас же отправиться в кафедральный собор на торжественное молебствие.

На улице стало еще жарче, чем было час назад. В соборе, несмотря на то что публики собралось немного, было душно.

Деникин стоял впереди всех и, поднимая глаза на иконостас, изредка осенял себя крестом.

По окончании обедни он в сопровождении Романовского и целой свиты штабных офицеров вышел на соборную площадь, где екатеринодарский фотограф Хитаров, прихваченный штабными офицерами в Царицын, торопливо нырнув головой под черное покрывало, сфотографировал главнокомандующего, идущего сквозь расступившуюся толпу царицынских обывателей, стоящую у паперти собора.

А на площади, принимая парад войск, Деникин стоял в одном ряду с высоким, длинноногим Врангелем. Плотнотелый, приземистый, он в сравнении со стройным бароном казался весьма мешковатым. Глядя на него, Ивлеву с трудом верилось, что сейчас по директиве этого на вид степенного и плотного человека с маловыразительным лицом, полуседыми усами должны будут двинуться к Москве целые армии, что именно по его воле произойдут решающие схватки гражданской войны в России и сотни тысяч людей, не жалея жизни, сложат головы на Волге и Днепре, под Курском и Одессой, под Воронежом и Тамбовом, на полях Украины и верховьях Дона…

В другом конце соборной площади стояли горожане в косоворотках, картузах, истоптанных штиблетах. Здесь не было нарядной публики, какая обычно собиралась в Екатеринодаре в подобных случаях. Никто не бросал под ноги офицеров и казаков букетов цветов. И в лицах горожан чудилась какая-то недоверчивая настороженность. Будто они не верили в долгое пребывание офицеров и казаков в Царицыне, недавно покинутом красными войсками.

Ивлев не мог избавиться от этого навязчивого впечатления, и, может быть, поэтому Царицын, его улицы, залитые слепящим солнцем, казались необжитыми, ненадежными, не сулящими ничего доброго.

После парада войск, закончившегося демонстрацией танков, Врангель пригласил главнокомандующего на обед.

Желая обозреть город, Деникин отказался от автомобиля и со свитой штабных офицеров шагал посреди улицы, живо рассказывая Врангелю о событиях последних дней в Екатеринодаре и на фронтах.

— Я думаю, все эти кубанские демагоги-самостийники теперь, ввиду наших колоссальных успехов, прикусят языки, — говорил он.

В длинном зале, где был устроен обед, окна распахнули настежь. Сквознячок гулял по залу, однако обедавшие изнывали от жары.

Врангель провозгласил тост за здоровье главнокомандующего, но почему-то ни словом не обмолвился о его директиве. Тогда Деникин, отвечая на его речь, снова подчеркнул значение сегодняшнего дня, сказав:

— Сегодня, 20 июня 1919 года, особый день. Сегодня мною отдан приказ армиям идти на Москву. Дата 20 июня навсегда войдет в анналы истории. Не далее октября месяца мы покончим с обанкротившейся совдепией и войдем в белокаменную Москву…

Вечером главнокомандующий отправился в Харьков, а Ивлев остался с Эрлишем на сутки в штабе командующего Кавказской армии.

— Как вам понравилась директива главнокомандующего? — спросил Эрлиш у Врангеля.

Генерал отодвинул чашку с чаем на середину стола и вдруг сказал:

— Меня и моего начальника штаба Якова Давыдовича Юзефовича она буквально ошеломила. В директиве все принципы стратегии предаются забвению. Выбор главного направления, сосредоточение на этом направлении главной массы сил, маневр — все это почему-то отсутствует. Каждому корпусу просто указывается идти на Москву…

— Гражданская война имеет свои специфические особенности, — заметил Эрлиш. — Я думаю, генерал Деникин учел их, составляя директиву.

— Но он вряд ли учел, что Красная Армия лета 1919 года — это уже не армия восемнадцатого года, — быстро отпарировал Врангель. — Я это хорошо почувствовал в сражении за Царицын. У меня в Кавказской армии колоссальные потери. Было гораздо легче разгромить прошлой зимой двухсоттысячную армию Сорокина на Северном Кавказе, нежели изгнать теперь армию, защищающую Царицын. А эта армия была намного меньше северо-кавказской. При этом в моем распоряжении были и танки, и аэропланы, и бронепоезда, и отличная артиллерия, обильно снабжаемая снарядами…

По настоянию Эрлиша Врангель устроил пресс-конференцию для группы иностранных корреспондентов, во главе которых оказался уже знакомый Ивлеву американский журналист Ган.

— О вас как о герое Кавказа и Царицына, — обратился Ган к генералу, — европейская и американская публика жаждет знать все. Можно ли вам задавать вопросы на английском языке?

Врангель утвердительно кивнул.

Первым задал вопрос корреспондент старинной лондонской газеты «Таймс», тощий англичанин в пробковом шлеме на голове и в роговых очках с толстыми стеклами.

Он попросил генерала прежде всего рассказать о своем происхождении, о предках и сообщить хотя бы вкратце основные факты из боевой биографии.

Иностранные корреспонденты были вооружены фотоаппаратами, и, поскольку они то и дело щелкали ими, Врангель, явно позируя, то садился за письменный стол, заставленный полевыми телефонами, то поднимался и подходил к картам, висевшим на стене.

Щеголяя безукоризненным английским произношением и держа левую руку на белой рукоятке казачьего кинжала, он говорил, что Врангели по происхождению из шведов, что один из сыновей известного шведского фельдмаршала Карла Густова переселился еще в семнадцатом веке в Россию, приняв русское подданство.

— В моих венах, пожалуй, можно найти кровь, родственную великому русскому поэту Пушкину, — не преминул щегольнуть Врангель. — Одна из моих прабабок — темнокожая дочь генерала-аншефа Петра Ганнибала, прадеда Пушкина, — приняла православную веру. Один из моих дедов, еще будучи молодым и служа прокурором в Семипалатинске, близко сошелся с писателем Федором Михайловичем Достоевским и написал о нем интересные воспоминания, целую книгу мемуарного характера. А мой родной брат Николай вообще целиком посвятил себя литературной деятельности. Он замыслил и начал было большой исторический труд, затрагивающий мировые проблемы. Он получил довольно основательное философское образование, изучал всемирную историю. Он не был офицером, но в тысяча девятьсот четырнадцатом году добровольцем пошел служить в санитарный поезд и, находясь в Варшаве, умер.