Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— Не беспокойтесь. Я сейчас уйду. Скажите, я беженка, просилась на квартиру. До скорой встречи, Александра Петровна. Через неделю наши будут в Екатеринодаре…

Глаша вышла на улицу. По мостовой катили подводы с беженцами. Она пошла рядом с ними.

Пройдя квартал, нагнулась и, делая вид, что шнурует ботинки, оглянулась: не увязался ли Черноухин? Нет. Позади шли солдаты с усталыми серыми лицами.

Глаша выпрямилась, круто свернула за угол, пошла по Екатерининской улице.

«Контрразведчики, как правило, первыми убегают из оставляемых городов. Поди, и екатеринодарские давно в Новороссийске», — думала она.

На старом базаре, точно так же, как и на Сенном, лавки и ларьки были закрыты.

До дома Ивлевых оставался один квартал. Глаша прибавила шагу и почувствовала, как растет в ней волнение. С трудом переведя дыхание, она вошла во двор, такой памятный по многолетней дружбе с Инной.

Как мил, приветлив дом с белыми колоннами на полуверанде и как хорошо, что в его облике ничего не изменилось и даже на окнах прежние светлые занавески.

Глаша почти бегом устремилась по цементной дорожке к уютному знакомому крылечку, быстро ткнула пальцем в белую пуговку электрического звонка. Когда в глубине коридора прозвенел звонок, она увидела на противоположной стороне улицы худого, согбенного, однорукого человека в котиковой шапке, глядевшего на нее.

«Черноухин!» — поняла Глаша и сунула руку в муфту, в которой лежал наган.

Когда Ивлев раскрыл двери и увидел перед собой Глашу, то так же, как и мать Шемякина, отпрянул назад.

Всего пять минут прошло, как Однойко сообщил по телефону, что советские войска находятся еще в шестидесяти верстах от Екатеринодара, что командующий Донской армией Сидорин назначил вместо Павлова командовать конницей генерала Секретова и части донского корпуса в районе Кореновской должны ударить по Буденному, что Добровольческий корпус сдерживает противника у станиц Тимошевской и Медведовской…

И вдруг на крыльце Глаша! Словно не веря тому, что взаправду видит перед собой ее сине-сиреневые глаза, смугло-юное лицо, строго-ясный росчерк своевольно изогнутых черных бровей, он схватил ее за руку:

— Ты?!

Она улыбнулась. Ивлев радостно сжал ее кисть и потянул в глубь прихожей. А потом, словно боясь, что она упорхнет, стремительно захлопнул дверь на французский замок.

— Глаша! Какое же это чудо! — Он порывисто, неистово прижал ее к себе. — И все-таки это ты… ты… Глаша!

— За мной, кажется, увязался контрразведчик, — сумела сказать она, но, увлекая ее за собой по коридору в светлую мастерскую, он, казалось, ничего не слышал.

Сколько мечтал о ней! Сколько ждал! И вдруг она рядом, и от нее веет ароматом утреннего воздуха, прядь темно-каштановых волос выбивается из-под шапочки.

— Глаша! — повторял он. — Глаша!

Он задыхался, вглядываясь в нее. За что это ясное мартовское утро так одарило его?.. В восторге он обхватил обеими руками ее плечи.

Ее взгляд остановился на собственном портрете, висевшем на самом видном месте в мастерской, потом она заметила шемякинское полотно и «Юнкеров» Ивлева.

— Ну дай же хоть муфту положить…

— Да, да, раздевайся, — всполошился он и нетерпеливо начал стягивать шубку с ее плеч. — О контрразведчиках не думай. Мой дом вне подозрений.

Глаша положила муфту на диван. И, сев подле нее, вопросительно прислушалась к тишине дома.

— Ни-ко-го уж нет?

Не желая омрачать первую минуту встречи, Ивлев промолчал.

— Мы сейчас позавтракаем… Есть консервы и даже шампанское.

Ивлев торопливо извлек из ящика вино. Когда же Глаша начала помогать накрывать стол, стоявший в гостиной на прежнем месте, расставлять тарелки, бокалы, он, прислушиваясь к шороху ее юбки, дробному стуку высоких каблуков, звукам голоса и дыханию, понял: отныне дом Ивлевых вновь воскресает. Значит, даже один человек, если он любим и дорог, способен восполнить утраты.

За завтраком он слегка опьянел, но не от шампанского, а от будоражаще-радостного сознания, что Глаша рядом.

— Мне даже страшно, что я сегодня так неимоверно счастлив! — произнес он. — Я гляжу на тебя и думаю, что моя жизнь в тебе. А по городу, по всем улицам тянутся повозки с несчастными беженцами. И когда вспоминаю о них, мое счастье кажется неправомерным. Нельзя быть таким счастливым! Кругом столько бедствий. Гражданская война косит людей хуже черной оспы…

— Гражданская война не черная оспа, она удаляет лишь часть тела, пораженного раковой опухолью, — сказала Глаша. — Не бойся быть счастливым… Право на счастье тобой выстрадано…

— И все-таки гражданская война — не благо! Она стоит слишком большой крови!

В парадную дверь кто-то сильно постучал.

Глаша схватила в руки муфту.

— Это он!

Она вытащила наган.

— Встань за шкаф, — приказал Ивлев и, положив в карман френча свой браунинг, не спеша вышел из комнаты.

На крыльце стоял прапорщик с двумя казаками, державшими винтовки на изготовку. Ивлев широко распахнул парадные двери.

— В чем дело, господин прапорщик? Почему так нетерпеливо грохочете?

У прапорщика под левым карманом английского френча поблескивал значок первопоходника. Увидев такой же значок на груди Ивлева, он почтительно поднес руку к козырьку фуражки.

— Простите, господин поручик! Я, право, не знал, что вы проживаете здесь… Однако дело чрезвычайное… Скажите, пожалуйста, кроме вас кто еще квартирует в этом особняке?

— Сейчас ни души! — ответил Ивлев и прямо поглядел в серые, блестящие глаза молоденького офицера.

— Странно! — несколько озадаченно протянул прапорщик.

— Что странно? — сухо спросил Ивлев и выпрямился, делая вид, что оскорблен недоверием.

— М-м, — смущенно замялся прапорщик. — Я не смею вам не верить… Но осведомитель контрразведочного отделения утверждает, будто… будто… Впрочем…

Прапорщик оглянулся на казаков.

Но это были довольно простодушные станичные парубки, по-видимому совсем недавно мобилизованные. Впрочем, винтовки держали они ловко, по всем правилам.

— Я разрешаю вам осмотреть квартиру, весь мой дом, — сказал Ивлев, а сам крепко сжал рукоять браунинга.

Если прапорщик войдет в прихожую, он выстрелит ему в затылок, а казаки?.. Может быть, одного из них успеет уложить…

— Ну, что стоите как олухи царя небесного? — вдруг закричал на казаков прапорщик. — Ружья к ноге! Смирно! Отдать честь офицеру-первопоходнику!

Казаки с грохотом приставили винтовки к ноге и вытянулись.

Ивлев, поняв, что прапорщик не войдет в дом, вынул руку из кармана френча и небрежно махнул казакам.