Александр Филимонов - Битва на Калке. Пока летит стрела

И принять гостей Ивану было где. Дом просторный, на Подолье, у самого Днепра, и двор широкий, с конюшней и амбарами, и сена коням достаточно, и овса, и ни разу Иван не взял с купцов ни серебра, ни чего другого. Вроде бы гордость свою тешу немножко, говорил он жене Арине, а на самом деле просто приятно ему было. В такие дни он осознавал себя человеком состоявшимся, богатым даже, счастливым и потчевал земляков-купцов, словно себя самого кормил — того, из проклятого голодного времени.

Он приехал в Киев и сразу, заплатив кому следует виру, занял место в кузнечном сословии. Надо сказать, что, когда расставались, дядька Власий, приятель покойного отца, незаметно от всех сунул Ивану некий свёрточек из простой кожи. А в свёрточке том было кое-что тяжёлое, рассыпчатое, переливающееся на свету. Большую силу имеет золото среди людей, а здесь, в Киеве, даже, пожалуй, больше, чем силу. Оно других заставляет испытывать к тебе уважение, как к старшему по возрасту и по уму.

Удачно получилось, что смог Иван тот свёрточек уберечь, сохранить. По дороге в Киев на их небольшой обоз напали разбойники из окрестных жителей, наверное, что к скудным дарам своей земли всегда готовы присовокупить что-нибудь, отнятое у проезжающих. Эх, и страху натерпелся Иван сначала, когда на лесной дороге услышал вдруг со всех сторон разбойничий свист! Выскочили пятеро мужиков с перекошенными злобой мордами, топорами да кольями трясут. А потом и Ивана злость разобрала. Да что же это такое? Вот так запросто всё и отдай, а сам — иди по миру, милостыню просить? Спрыгнул Иван со своей телеги, схватил припасённую дубину и на самого страшного разбойника бросился, как волк на зайца. До сих пор иногда вспоминают руки тот мягкий хруст, что издала голова под ударом дубины. Другие разбойнички опешили слегка от такого поворота событий, а Иван уж и второго огрел, попал по плечу, сбил с ног. Тут и попутчики Ивана опомнились, похватали у кого что было в телегах, бросились — разнесли всех в клочья! Одному и удалось тогда удрать в лес, а остальных всех положили. Правда, отнесли в чащу, прочли над телами молитву христианскую, похоронили, как положено. Долго-то возиться некогда было. И, значит, со всем сохранённым имуществом прибыли в стольный град Киев, где, уж и разошлись в разные стороны.

Первым делом Иван, поговорив с подольским старостой, купил себе дом, некоторое время уже пустовавший. Немного утяжелив мошну старосты золотишком, враз обустроился на новом месте — и помощники по хозяйству нашлись, и утварь разная, и самое главное — кузня. На неё истратил Иван почти всё, что у него было, но ни разу об этом не пожалел. Ладная оказалась кузня, не хуже немецкой. Ну а дальше пошло дело: и работничков нанял, и заказ ему хороший устроили (с помощью старосты) — пять сотен подков для дружины князя Киевского Мстислава Романовича Доброго. Этот заказ Иван, не спавши ночами, загоняв работников и сам вымотавшись, как заезженная кобыла, выполнил в три дня. На плату от заказа, выполненного в малый срок, купил железа, угля запасы пополнил — и пошло-поехало! Кузню пришлось расширять, работников делить: этих — на домашний всякий скарб да на что прочее погрубее, а этих, более искусных, — на дела оружейные. Платил Иван работникам хорошо, и вскоре их у него набралось до десяти, вместе с тремя подмастерьями — учениками самого Ивана.

Немецкая наука не прошла без пользы. Через год, прослышав о бронях да мечах, которые из Ивановой кузни вышли, прислал ему заказ сам Мстислав Романович, великий князь. Заказал Ивану смастерить полное воинское облачение для подросшего своего сына: от шишака на шлеме до звёздочек на шпорах, и чтоб в доспехи глядеться можно было, а мечом шёлковый платок перерубить. Ну, Иван расстарался! Сам лично оттягивал медные пластины, на медленном огне загибал их затейливо, серебряную насечку делал, двух орлов пристроил к нагруднику, меч тройной закалки полировал до блеска сияющего, а ножны к мечу изнутри выстлал кротовыми шкурками, а снаружи — нанял златокузнеца, чтобы тот зернью да эмалью перегородчатой изукрасил их. Разумеется, тут уж каждый работник руку свою приложил, снова ночами не спали, но доспех был изготовлен на удивление быстро! Иван думал, что, если князю понравится, то можно будет жениться. Князю понравилось.

Арину Иван увидел в церкви, а на следующий день прибежал к Касьяну-старосте и бухнулся ему в ноги, как к отцу родному: сватай — и всё тут. Касьян торопиться не стал, выяснил, что да как, а после того отправился к отцу Арининому с таким сватовским поездом, что будущий тесть только глазами заморгал — видно, решил, что какой-нибудь князь али, на худой конец, боярин хочет дочку забрать. Потом уже, познакомившись как следует и с невестой, и с родителями её, Иван понял, что опять судьба сделала ему подарок, и он сумел угадать его правильно. Тесть, Онисим Щепка, оказался из своих, из трудящегося сословия, держал древодельню, слыл сам искусным мастером, так что человек был зажиточный и за приданым дочери не постоял. И платьев, и холстов, и пару коней, и пять коров, и утвари разной, и ларчик с узорочьем — всего дал вполне достаточно, хоть бы и для боярина впору. А дочку вырастил — низкий ему за то поклон и чарка мёду за обедом до гробовой доски: красавица-дочка, в теле, и взгляд с поволокой, и смешлива, и мужу послушна, и хозяйка хоть куда. Свадьбу сыграли на зависть всему Подолью, сам Касьян посажёным отцом был со стороны жениха, а почётным гостем — иерей из Благовещенской церкви, что на Золотых воротах. Года не прошло, а она уж принесла Ивану двух мальцов, которых он назвал одного Демьянкой, в честь отца покойного, а другого — Власием, в благодарность.

Женившись на Арине, Иван поначалу так рад был и счастлив, что не знал даже, как к молодой супруге и подступиться. Всё лезли в голову неприятные воспоминания о какой-то старой женщине, с которой довелось ему жить в немецкой неволе. Всё думалось ему: если у него с Ариною так же получится, как и с той бабой, то вся любовь, что его переполняла, куда-то уйдёт, заржавеет, словно железка, брошенная под дождём. А до чего же ладно всё получилось! И так, и не так; если уж сравнивать, то — как пить из зелёной лужи и из чистого родничка. Иван даже благодарность ощущал к той, почти уже забытой, «фрау», за то, что помогла ему проснуться и всю мерзость накопившуюся из себя излить.

Сладкое тело Арины словно заместило собою для Ивана всю его жизнь. Была бы его воля — вовсе бы из постели не вылезал, всё бы мучил свою любезную, аж пока не заснёт, уставшая от его ласк, а потом, ночью, зажёг свечу, любовался бы её спящим детским лицом, разметавшимися во сне волосами, белизной плеч, руками, которыми она даже во сне стыдливо прикрывала свою грудь. Но жизнь есть жизнь и работу не оставишь. Приходилось ради плотского счастья урывать у сна большие куски, а потом, в кузне, страдая от недосыпа и дум о милой, бить себя молотком по пальцам.