Александр Филимонов - Битва на Калке. Пока летит стрела

— А чего он хочет? Чибис-каган этот? — спросил Юрий Всеволодович.

— Известно чего: всем миром овладеть и веру свою бесовскую понасадить кругом, а чтобы все ему прислуживали до скончания веков и детей малых отдавали в пищу. Это-то известно, чего он хочет.

Великий князь задумался, осмысливая услышанное.

Само по себе известие о приближающемся войске не выглядело необычным. Без войны нельзя, в конце концов. И дружина обленится, и кони застоятся, и славы воинской князю негде больше достать. Но то — война с известным противником: с половцами ли, с соседом ли. А брат Ярослав рассказывает что-то несуразное. Неужто прямо-таки едят людей неведомые воины?

— А ты про Удалого слышал? — спросил Юрий Всеволодович, желая отодвинуть свой ответ, потому что, если честно, не знал, как ответить брату. — Опростоволосился князь Мстислав, хотел Галич проглотить, да, видно, кусок не по рту пришёлся. Венгры-то его обратно в Торопец прогнали. А то — князь Даниил выставил или он сам ушёл, точно не знаю. Вот тебе и царь, а? Сидит теперь в Торопце на печи...

— Ушёл, говоришь, из Галича? — спросил князь Ярослав, внезапно загораясь любопытством. — Это хорошо, брат! Это надо ему сообщить скорее. Как раз для Удалого дело — с воинством, из бездны вышедшим, сражаться!

Великий князь при этих словах закашлялся, чтобы вовсе не отвечать на высказывание Ярослава и дать почувствовать ему всю неуместность этого высказывания. Пока что Мстислав Мстиславич воевал отнюдь не с бездной, а, например, с их собственным войском, и что из этого вышло? Князь Ярослав, казалось, не понял смысла этого покашливания.

— Прямо сейчас к нему послать, в Торопец. Может, он что-нибудь и придумает?

Юрий Всеволодович в досаде припечатал ладонь к столешнице.

— Ну хватит! Что-то у тебя, братец, память короткая стала! Забыл, как в ногах у князя Мстислава валялся, жизнь себе выпрашивал? А я вот помню. И забывать не собираюсь. А тебе вот что скажу: кто своей землёй управлять умеет, тому ничего не страшно! Ни Гоги, ни Магоги. Наши рубежи южные надёжно защищены, и войска достаточно. А нужда придёт — всех поднимем, любого врага в землю втопчем!

Он ещё долго говорил в этом роде, стуча по столу, распаляя себя и рисуя брату возможные последствия от союза с Мстиславом Мстиславичем. Ярослав жадно слушал, и озабоченность на его лице понемногу таяла, уступая место обычному, чуть надменному выражению — великий князь видел, что брата отпускает напряжение последних дней. И он перестаёт так безоговорочно верить в неведомое войско, вышедшее из бездны. В самом деле, есть ли оно, нету ли его, а то, что Мстислав Удалой им, князьям Владимирским и Суздальским, вовсе не союзник — это уж наверняка известно и иметь с ним дело ни к чему.

Вскоре Ярослав совсем успокоился. Некоторое время братья посидели в молчании.

В дверь просунулась голова княжича Александра.

— Что вы тут сидите? Там уже за столом собрались все! Сами сказали, что скоро, а уже вон сколько прошло!

Ну как ты на него сердиться будешь? Смышлёный мальчонка растёт. Хорошим князем станет, если мать с няньками не испортят его. Знает, шельмец, что дядя его ругать не станет и отцу не позволит — вот и пользуется. Впрочем, там, за большим столом, и вправду заждались. Нехорошо заставлять ждать гостей.

— Ну что, брат Ярослав? — Великий князь поднялся и подмигнул брату. — Не проголодался с дороги, что ли? И княжича томишь. Пойдём-ка к гостям.

И вполголоса, чтобы мальчишка не слышал:

— О том, что ты мне тут рассказывал, — молчи. Потом поговорим, если что. А может, всё и так образуется.

В Новгороде живя, Иван любил тамошний Софийский собор. Здесь же, в Киеве, собор, носящий имя также Святой Софии, нравился ему, пожалуй, не меньше. Даже иногда больше — пышнее, что ли, основательнее. Вот только при более пристальном рассмотрении выглядел он каким-то не слишком ухоженным. Впрочем, понять это было можно: непрестанные войны за этот первопрестольный город, да ещё с привлечением поганых, не могли не оставить на Святой Софии своего отпечатка. На главном, центральном куполе позолота осталась лишь с самого верха, от креста начиная, а с малых луковиц всё было ободрано — то ли половецкой, то ли ещё чьей-то жадной рукою.

И в самом соборе нет уж того, былого, великолепия. Роспись одна богатая осталась, да и та кое-где закопчена дымом прошлых пожаров. Ну, копоть-то отчищают помаленьку. Но зато можно постоять возле стены, почитать надписи, сделанные на ней разными знаменитыми мужами былых времён, от самого, говорят, великого князя Владимира. Даже была якобы тут надпись, к Господу обращённая, которую нацарапал недоброй памяти Святополк, убийца Бориса и Глеба, но надпись эту, как ни искал её Иван, не смог разглядеть среди густо написанного. Может, оно и правильно, что стёрли её.

Хорошо ещё, что звонница соборная осталась цела или же её смогли восстановить, но голос у собора остался, как говорили, прежний — от густого, толстого, мягко сдавливающего слух, до раскатисто-переливчатого, любо было слушать, когда звонари разом возьмутся за постромки колокольные!

Самый раз тогда от работы оторваться, отложить в сторону молоток или клещи, разогнуть спину и торжественно осенить себя крестом — не столько даже из религиозного чувства, сколько с сознанием, что наступил полдень, и, значит, пора ждать, когда работникам принесут еду, а потом и самому степенно идти домой, где Аринушка уже, наверное, заждалась своего дражайшего супруга.

В который раз, вспомнив о жене и сыновьях-близнецах, Иван подумал, что сделал тогда правильный выбор в жизни, не вернувшись в Новгород, а перебравшись сюда, в Киев, город великий и не сотрясаемый более невзгодами. Вон, Новгород всё воюет, как рассказывают земляки, приезжающие сюда продавать свои товары. Иван любит, когда бывает на Торгу у Золотых ворот, походить по рядам, потолкаться меж возами, встретить земляков (их сразу узнаешь по одежде и по глазам, а также по говору с оканьем и прицокиванием — над самим Иваном посмеивались здешние жители, когда он, забываясь, говорил по-новгородски). А встретив своих, сначала просто постоять рядом, забыв и про Аринушку, что нетерпеливо вертит головой, высматривая тканые ряды и прочее женское искушение, подышать запахом солёной сёмги, льняным духом белоснежных полотен, знающим взглядом оценить железный и скобяной товар, дождаться вопроса от купца и завести с ним неторопливый разговор, удивляя того знанием мелочей новгородской жизни. Купец удивится, а потом разулыбается — рад, что в такой дали от дома земляка повстречал. Если придётся, то и в гости Иван купцов приглашает: прошу, гости дорогие, ко мне, места всем хватит, и вам, и возам вашим с конями. Аринушка поначалу, да когда ещё брюхатая ходила, сердилась: что это ты, друг сердечный, всякого встречного к нам домой тащишь? А потом привыкла, сама иной раз подсаживалась к столу, послушать купецкие рассказы о далёких землях, о чудесах невиданных, а то и про самые новгородские дела, которые — вот истинно! — бывают не менее изумительны, чем заморские чудеса.