Евгений Иванов - Меткое московское слово

В столичных парикмахерских велась особая игра на тщеславии посетителей. Первый придумал ее московский Теодор, организатор при своих залах и салоне торговли парфюмерией. У этого ловкого человека, а за ним и у других, практиковался способ заводить за особую плату отдельный ящик каждому желающему. Из парфюмерного отделения по высокой стоимости продавались духи, одеколон, пудра, бриолин, вежетали, помады и пр. до отказа. Чем полнее была коллекция, тем считалось шикарнее. На ящик набивалась специально отпечатанная крупным шрифтом карточка с именем, отчеством, а иногда и званием постоянного клиента. Едва успевал он, входя, сбросить шубу, как швейцар обычно выкрикивал на все помещение:

— Выдать ящик Петра Петровича Павлова! К мастеру Ивану Степанычу!

Все невольно оборачивались на вошедшего и узнавали, кто он такой. Это нравилось, находило своих ценителей и привилось в быту ловких дельцов парикмахерского дела. Создавалась вереница постоянных клиентов, торговало парфюмерное отделение и укреплялось реноме фирмы.

Существовали еще парикмахеры-гримеры, работавшие при театрах и имевшие, ввиду общения с работниками сцены, особую форму речи, особые говоры и острословицы. У гримеров, державших прокат париков, совершенно отпадали выражения типичной мещанской речи, язык делался чище и острословие ограничивалось воспоминаниями и анекдотами из жизни деятелей искусства. Например:

— Судьба превратности в наших знаниях: час назад в пивной за мои деньги сидели, а сейчас короля из них в короне делаю. Жизнь-с!

(Записано в 1907 г. от мастера-гримера П. С. Шапкина.)

Из имен владельцев старых московских «зал для стрижки и бритья» мне удалось сохранить в записи следующие имена: «Жакель Леоне» — в Постниковском пассаже, Иван Андреевич Андреев — на Петровке, Теодор Гюо — на Кузнецком, Арсений Александрович Орлов — на Тверской, Василий Петрович Ляпунцов — на Никитской, Николай Иванович Миронов — на Страстной, Теофиль — в Камергерском, Базиль — преемник Теофиля (славившийся умением доставать билеты на редкие театральные представления) и Поль — на Тверской и Петровке. Эти фирмы были в особом почете и чаще всего служили основой воспоминаний у старых беседовавших со мной парикмахеров. Из среды же последних московских цирюльников до 1930 г. занимался «ставкой банок и пиявок» Павел Николаевич Артемьев, в годы своего расцвета ездивший в русской поддевке на тройке лихих лошадей и обращавший внимание блеском крупных бриллиантов на выхоленных пальцах. От пиявок и держания в крепком кулаке мастеров имел он и собственный дом, и шляпные магазины, и даже торговал ювелирными ценностями.

Памятен еще многим упоминавшийся мною выше в связи с историей о повреждении лба господину Дитенпрейсу мастер Теодора — Михаил Косьмич Ломов, большой любитель кутежей, весельчак и балагур, остроты которого повторялись и входили в разговорную речь москвичей.

Остается, для заключения краткого очерка, посвященного цирюльникам и парикмахерам, сказать несколько слов о вывесках. На них изображались чаще всего начесанный, с блестевшими от помады волосами, изящный парикмахер, держащий в руках открытую бритву, болванка с надетым париком, восковой бюст живописной красавицы, ножницы и, наконец, завитые кавалеры, сорванные со страниц модных картинок. У Теодора Гюо при входе вместо кронштейнов к фонарям были также прикреплены большие деревянные бритвы и ножницы.

Своеобразие парикмахерской работы создавало, конечно, особый быт, отражение которого и находим в острословии.

В Москве был владелец небольшого магазина-парикмахерской Петр Перфильев — кустарь-одиночка «с обзаведением». В трезвом виде он был скромным человеком, иное — в дни загула. Растратив все деньги, взволнованный и разговорчивый, ходил он по знакомым, по пивным и по ресторанам, предлагая за угощение рассказать историю своей жизни. История эта была многим хорошо известна, но желавшему выпить старику из личных симпатий редко отказывали. Окончив период запоя или гуляния, Перфильев возвращался к роли солидного владельца магазина и замыкался в себя. Если ему напоминали о его чудачествах и выступлениях в роли рассказчика, он отмалчивался или говорил кротко и просто: «по грехам ходил!» — и при этом боязливо косился в ту сторону, где за ситцевой занавеской, отгораживавшей парикмахерскую от квартиры, находилась его жена, существо, по рассказам знавших ее, сварливое, дерзкое и пренебрегавшее всякими этикетами в объяснениях с мужем. Язык мещанского типа, которым говорил Перфильев, был настолько своеобразен, что я решил поймать случай записать его «личную жизнь» или, вернее, «событие» из нее, тем более рассказчик фактически являлся периодически чудачествовавшим обывателем и притом оригинально-типичным. Мне посчастливилось с трех раз отрывочно внести его повествование в блокнот.

Однажды в 1917 г. мне дали знать, что П. Перфильев за какой-то незначительный скандал доставлен в комиссариат Арбатской части. Я немедля, по обыкновению, отправился, и вот при каких обстоятельствах произошла наша встреча.

Комната для буйных и нетрезвых посетителей участка. Душно, накурено и сумрачно. Перед столиком дежурного протоколиста-студента стоит щупленькая серая личность с взъерошенными седыми волосами, глазками в виде круглых выпуклых пуговиц модного дамского пальто и с лицом, напоминающим печеное яблоко, сильно перестоявшее в жаркой печке. От дыхания личности пахнет скверным спиртным перегаром, политурой и спелым луком. Это и был частый посетитель участка — местный парикмахер и ярый оппозиционер городским обязательным постановлениям — Петр Перфильев.

— Господин дежурный, — говорил он при моем появлении, — а господин дежурный, нельзя ли протокола не составлять и гражданину нового правительства протекцию и уважение предоставить? Слава богу-с я не кто-нибудь, и всяческий человек меня очень даже знать может. И вы знакомство имеете со мной… Парикмахер и дамского куафрэ специалист — Петр Перфильев. Не слыхали? Ну, вот… Могу даже вас и господина комиссара обрить. Собственный магазин имею и заведение для завивки. Пять лет у придворного парикмахера Демерле жил! Специалист по завивке… Французы, изволите знать, народ чистоплотный и не всякого в подмастерья себе примут. А я, можно сказать, был в первом у них ряде и положении. Иначе как мусью Пьер не звали… Потому мое дело деликатное, дело наше на комплименте и амитации держится. Мусью Пьер, иди сюда, мусью Пьер, букли дамские поправь и раскрути! И на все поспевал… От протокольной истории и недоразумения освободить по всему этому прошу вас и надежду на исполнение просьбы моей в душе сохраню. Родона {43} 43 В. И. Родон (настоящая фамилия Габель, 1846–1892) — опереточный артист, с 1877 г. был в труппе М. В. Лентовского. настоящего завивал, Андрея Бурлака {44} 44 Андрей Бурлак (настоящее имя — В. Н Андреев-Бурлак, 1843–1888) — актер и чтец; играл в театре Ф. А. Корша, руководил Пушкинским театром, много гастролировал по провинции. работал. Хороший очень был человек и по двадцать одной рюмке коньяку выпивать мог. Не верите? Мне люди уважительные передавали. А «Записки сумасшедшего» как рассказывал? А может, и другое что, могу в ошибку впасть… Слезы в публике, рыдание и прочее, Лентовский тоже — Михаил Валентиныч… {45} 45 Михаил Валентинович Лентовский (1843–1906) — актер и антрепренер, известный экстравагантностью своих манер и внешности. Важный был господин, преважный. Дверь если кто отворит им — три рубля, иное что — пять целковых, красненькую. И Адамьяна-трагика помню, человек был владеющий на всех языках… И антрепренера Медведева… {46} 46 П. М. Медведев (1837–1906) — драматический артист, режиссер и антрепренер. Служил в театре Корша, затем в Александринском театре. Образованный тоже человек-с, усы и бороду обривал начисто. Я-с имел контрамарку и на почетном приставном стуле сидел. Только погибаю я как личность и мастер из-за жены-с, из-за бабы, сказать можно, необразованной. Когда, не затруднитесь припомнить, у Демерле состоял я мастером Пьером, женское сословие манерность большую имело в любовную связь со мной закрутиться. В молодые годы и я красавцем был. Не смейтесь, пожалуйста… Жена господина действительного тайного советника из губернского правления очень даже у меня завиваться любила. Головку набок всегда откидывала и в груди меня затылком, будто нечаянно, притыкала. Нравился через край и не в меру наружностью привлекателен был. Почему же замолчать?..