Зинаида Чиркова - Украденный трон

Ан нет. Как видно, что с возу упало, то пропало.

Установилась за всем семейством Мировича слава опальных да тянущих к Швеции. То один дядя Мировича в Крыму перейдёт на сторону крымского хана да убежит в Польшу, то другой поедет тайно в Швецию, а потом в Польшу. И косо глядело на всё семейство российское правительство, никак не желало признавать прав бабушки на её исконное приданое. Забрали не только поместья деда, а и её приданое, а там ни много ни мало — столько десятин земли, да сады, да пашни, да роскошные дома, данные за неё в замужество.

Как умела рассказывать о них старая бабка Василия! И не видел никогда, а живо представлял себе сады в белой кипени цветения, бескрайние пашни, золотые под солнцем, колеблющиеся под ветром, словно море, белые хатки крестьян, душистую айву, хрустящую на зубах, огромные наливные яблоки...

Да что там айва...

Отец его Яков Мирович пошёл весь в деда — был смел и горяч, порывист и вспыльчив. Ещё в Москве, в самом начале опалы, женился он на дочери купца Агишева. Взял неплохое приданое, да быстро растранжирил. Не умел копить, умел только раскидывать...

Василий злобствовал на отца даже теперь, когда того давно не было на свете. Ну как же. Простили ведь ему вину отца, возвернули в Москву, потом послали воеводой в Кузнецк. Живи да радуйся, живи да старайся о семье.

В Тобольске он нажил пятерых детей — трёх дочерей и двух сыновей. Всё бы, казалось, пришло к делу — воевода в Кузнецке, хоть и далеко от Малороссии, но далеко и от начальства. Снимай только шкуру с медведя, да соли сало. Так говорили о воеводах. Он хозяин огромного края, налоги взимай, да и себя не забывай.

Глядишь, и опять бы наладилось житьишко, да горячий нрав отца сильно ему помешал. Пил он по-страшному, бил жену и детей, иногда в морозы страшенные босиком выгонял на улицу. Дрался со всяким, кто ему слово поперёк говорил, не терпел ничьих возражений. Пьяный кинулся зверем на посадского, а тот, не будь дурак, поставил нож. Так и помер воевода Кузнецкий, напоролся на нож ни за что ни про что, оставив пятерых деток да жену беспомощную...

Сильно бедствовала мать Мировича в Кузнецке, пока выпросила у родственников на проезд до Москвы. Растолкала там девок по родственникам, а сыновьям вышла прямая дорога — в столицу. Хорошо ещё, что они, как дворянские дети, хоть и внуки изменника, были записаны в службу.

И опять с грустью вспоминал Василий свою бабушку — Пелагею Захарьевну. Она умела содержать в Тобольске, в страшное холодное и голодное время, огромную семейку, всех внуков берегла и растила. Но ещё умела рассказывать о своём бывшем богатстве, да так, что дети выросли в мечтах возвернуть былое могущество и богатство бабушки.

Куда оно делось? Теперь уж и по бумагам никто не знает, кому достались имения Пелагеи Захарьевны. А с казной судиться — целую жизнь можно бегать по судам да Сенатам, только ничего не добьёшься... Ничего и не добился Василий. В Сенате с ним и разговаривать не хотят. Было да сплыло. И за вину деда отвечал один Василий. Злобился на деда, но не за то, что убежал в Польшу, а за то, что семью не взял с собой, не успел вывезти малых детей. Теперь вот они бедствуют тут...

Василий всё хоронился от ветра и комков земли за спиной возницы. Пролётку ему одолжил один из картёжников, приказал своему кучеру отвезти Мировича на квартиру: иначе топать тому пришлось бы через весь город.

— Батюшка, — обернулся к Василию мужичонка, шмыгая коротким носом и едва шевеля застывшими губами, — неладно ведь.

— Чего ещё? — угрюмо рявкнул Мирович.

— А вот юродивая-то просила, — продолжил, отворачиваясь от Мировича, мужичонка, — говорят, к беде это, ежели просит.

— Что болтаешь? — вызверился Мирович. — Давай гони, разговоры он будет разговаривать...

Возница отвернулся и до самой квартиры Мировича не вымолвил ни слова. Мысли Василия приняли другое направление. Беда, беда, да куда уж ещё беда, если и так едва не подыхает с голоду. Как и на что он живёт, он и сам удивлялся. Бывает, что добрая старуха гренадерша нальёт ему миску пустых постных щей, а то кинет кусок вчерашней каши — всё равно, мол, выбрасывать. Он скрепя сердце ел, да ещё и благодарствовал.

Всё думал сначала, что может в карты выиграть. Ан нет, есть игроки и посильнее, никак он не может осилить их, постоянно в кармане ветер свищет.

И так от жалованья крохи остаются, а тут ещё долги. А ежели сапоги давно каши просят, шинелишка так обтрепалась, что перед товарищами по полку стыдно. А он, Мирович, гордый, он не каких-нибудь рабских кровей, он дворянин, бывший богач...

Сёстры пишут из Москвы, просят помощи. Несладко в чужих краях бедным родственницам, без надежды выйти замуж. Кто возьмёт без приданого? Проскитаются всю жизнь в бедных старых девах, всю жизнь съедаючи хлеб пополам со слезой. Горько знать, что упрекают за кусок хлеба...

Сердце Василия закипело. Чем может он помочь сёстрам, когда сам бедствует, да так, что иной день маковой росинки во рту не бывает. На жалованье армейское не разживёшься, едва на хлеб да воду хватает.

Да, оставил их дед бедствовать на этом свете... А сейчас в Малороссии тепло, ещё золотая осень, висит на деревьях крупная, деревянного вкуса айва, которую в печке можно так испечь, что словно мёд будет. Бабушка об этом так рассказывала, и сейчас засосало у Василия под ложечкой. Он вспомнил, что ещё не ел сегодня.

Сколько он всего перепробовал! Пуще всего надеялся, что в Сенате дело его рассмотрят, вернут хотя бы часть бабушкиных имений. Под это дело занимал деньги, рассказывая всем, что дело верное.

Пытался он с земляком Разумовским поговорить, с хитрым хохлом графом Кириллом Разумовским [9] Разумовский Кирилл Григорьевич (1728 — 1803) — фельдмаршал, гетман Украины (1750 — 1764), принимал участие в дворцовом перевороте 1762 года; президент Петербургской академии (1746 — 1798). С 1768 года член Чрезвычайного Совета при дворе. С 1784 года жил в Москве, а с 1794 года — на Украине. . Тот ничем не помог. Хитрый хохол только совет дал — самому пробиваться. Тоже, видно, знал, что помогать внукам изменника — самому шею под топор подставлять...

А совет дал хорош — хватай фортуну за чуб, пробивайся...

Легко сказать — пробивайся. Сколько ж лет надо для этого? Подумать только — в тринадцать лет, 11 июня 1753 года, его зачислили капралом, через месяц записали каптенармусом и только через три года сделали сержантом. Долгих четыре года потребовалось, чтобы дослужиться до прапорщика.

И опять тоскливо заныло сердце: а ну как осердится вдова гренадера, а ну как сгонит его с квартиры — не платил ей уже три месяца. Что останется ему? Хоть ложись да помирай...

Возле старого замшелого домика вдовы-гренадерши он соскочил с пролётки.