Елена Катерли - Некрасов

В деревню, где Николай Алексеевич решил остановиться, приехали ночью. Голодные шершавые собаки кидались под ноги лошадям, бежали за тарантасом, оглашая пронзительным лаем тихую пустую улицу. Кучер остановил тарантас у последней избы, стоявшей несколько на отлете, почти у самого леса. Въехали во двор; из избы выбежал заспанный мужик; распрягли лошадей, устроили Некрасову постель в сарайчике, набитом сеном, привязали собак у колодца. Некрасов велел разбудить себя пораньше и с наслаждением растянулся на своем ложе. Он слышал, как разговаривали тихонько Василий, кучер и хозяин избы, как что-то шелестело и шевелилось в сене, — видно, потревоженная мышь пробиралась в свою нору; где-то на дальнем конце деревни залаяла собака, ей лениво ответила другая, и заворчали псы около колодца. Потом сон, внезапный и крепкий, смежил его веки, и он провалился в небытие.

…Разбудил Некрасова петух. Он кричал совсем рядом, видимо, у самых дверей сарая. Скрипучий пронзительный голос его покрывал все другие звуки, и только во время коротеньких промежутков, когда он переводил дух, слышно было, что на соседних дворах ему вторили еще несколько петушиных голосов. Что-то глухо ударило в стенку сарая, и петух с криком побежал через двор. Некрасов посмотрел в широкую щель — невдалеке стоял Василий и кидал вслед петуху комья земли. На бревнах сидело четверо ребятишек; кучер поил около колодца лошадей, собаки играли и валялись посреди двора. Утро было прекрасное, солнце светило в щели сарая, в косых лучах беззвучно плясали мелкие мушки. Некрасов сполз со своей высокой постели и, щурясь на солнце, остановился в дверях сарая.

— Счастливо проснуться, Николай Алексеевич! — весело закричал Василий. — Как изволили спать?

— Спал изрядно. Перина уж больно хороша.

— Перина крестьянская, — каждая пушина три аршина. Умываться подавать?

Некрасов с наслаждением облился водой у колодца, причесал еще пахнувшие сеном волосы и присел на бревна, рядом с ребятишками. Они, как стайка воробьев, шарахнулись в сторону и остановились, прячась друг за друга.

— Чего испугались? — спросил Николай Алексеевич. — Я не медведь, в лес не утащу. Ну-ка, красавица, скажи, как тебя зовут? — обратился он к маленькой, испуганно моргающей девочке.

— Варька, — баском ответил за нее старший.

— Варька? Хорошее имя — Варька. А ты, Варька, конфеты любишь? А орехи?

Варька застеснялась и спряталась за братьев. Она была маленькая, серьезная, с тонкой косичкой, в длинной широкой рубахе. Братья отодвигались и выталкивали ее вперед, но она упорно пряталась за ними.

— Она конфетов не едала, — опять ответил старший. — И немного подумав, прибавил оправдывающим тоном: — маленькая еще. А орехов у нас много в лесу есть, орехи она едала.

— Ну, таких, какие в моем лесу растут, наверно, не едала, — сказал Некрасов. — Василий, принеси-ка мне маленькую корзиночку.

Василий снял с тарантаса корзинку с провиантом и неодобрительно смотрел, как Некрасов вытащил мешочек с орехами, конфеты и коробку с печеньем.

— Вот у меня какие орехи, — сказал он, достав из мешка грецкий орех. — Такие у вас, поди, не растут.

Ребята подвинулись поближе, Некрасов разгрыз орех и, вынув половинки его ядра, протянул их на ладони Варьке.

— На, попробуй, слаще вашего или нет?

Варька быстро юркнула за братьев. Но Степка решительно вытолкнул ее вперед и солидно сказал:

— Не бойся, глупая, бери, коли барин дает.

Девочка быстро схватила орех и крепко зажала его в кулак.

— А теперь подставляйте подолы, получайте гостинцы, — сказал Некрасов и, поделив на равные части угощение, высыпал в протянутые подолы рубах.

— Что это вы, полоротые! — закричала вышедшая из избы женщина. — Чего выстроились, барину спокоя не даете. Благодарите за гостинцы и чтобы духу вашего здесь не было.

Босые пятки затопали по земле, и через мгновенье звонкие голоса уже раздавались из-за сарая. Хозяйка подошла к улыбающемуся Некрасову и низко ему поклонилась.

— Кушать-то вам где приготовлять, батюшка-барин? В избе или на двор столик вынести?

— Лучше бы на двор…

— И я так думаю, — в избе-то мух много и воздух тяжелый.

Стол и широкую скамейку поставили на холодок, под кустом бузины, раскинувшей размашистые ветки около колодца. На стол хозяйка постлала серую домотканую скатерть, зафырчал зеленоватый, медный самоварчик. Василий вытаскивал из корзинок и погребца промасленные свертки, судки и коробочки.

Пришел откуда-то хозяин и остановился, прислонившись к колодцу. Был он высок и худ, длинная реденькая бородка росла у него клочками и кустиками, как трава на песке, — небогатая бороденка, под стать впалой груди, узким плечам и глазам, чуть подслеповатым и бесцветным. Некрасов расспрашивал его об охоте, много ли дичи в нынешнем году, попадаются ли дупеля, есть ли тетеревиные выводки.

— Дупелей нонче маловато, Николай Алексеевич, а тетеревов, думаю, найдем. Мне еще тоже охотиться не пришлось.

Неторопливый охотничий разговор, видимо, не интересовал мужика, что-то другое занимало его мысли. Некрасов вдруг заметил, как высох, почернел и постарел его знакомец, как помрачнело его и без того невеселое лицо.

— Что с тобой, Иван Андреевич? — мы два года не видались, а ты на десять лет постарел?

— Жизнь больно лютая, батюшка-барин, — вяло ответил мужик, — мучаешься-мучаешься, страдаешь-страдаешь, а облегчения никакого нету. Зиму с голоду пухли, весну — еще дюже припухали, как живот сохраняли — невдомек.

— Скоро легче будет, Иван Андреевич, — сказал Некрасов. — Скоро крестьянам волю дадут. Слыхал ты об этом?

— Слыхал, как не слыхать, — безучастно ответил крестьянин. — Давно уже об этой воле болтают, из веры мы вышли, видать, не будет ее совсем. У нас в деревне, когда мужиков в ополчение брали, сулили, что после войны всем ополченцам свободу дадут. А что вышло? И война кончилась, и с войны вернулись, которые пораненные, которые изувеченные, а опять в помещичьи крестьяне попали, да и на барщине шею ломят.

Он невесело усмехнулся и кивнул головой в сторону избы, где на крылечке сидел совсем дряхлый, выживший из ума отец его.

— Вон и тятя надеялся на волю-то, меня поедом ел: пишись и пишись в ополчение, волю дадут. Я не пошел — куда мне от ребят-то, туча ведь их. При мне правда оказалась — других поубивали на войне-то, а я вона — жив!

Иван Андреевич подошел ближе к Некрасову; жена его, поставив на землю ведра, остановилась у колодца; Василий и кучер сели на траву и тоже прислушивались к разговору.

— Знаете, какую награду получили ополченцы-то? — спросил Иван, наклоняясь к Некрасову, — плети да палки. Вот ейный брат, — кивнул он на жену, — польстился, пошел в солдаты, всю войну воевал, ядром пальцы ему на руке оторвало, спасибо, что на левой. Вернулся он домой, обрядился, справился, пошел к барыне. Так и так, мол, пожалуйте мне вольную, как сулили. Барыня его, заместо вольной, на конюшню послала, за дерзость, значит. Потом вышла на крыльцо и говорит: я тебе благодетельницей была, старика-отца твоего в своей дворне содержала, запрошлый год жене твоей платье справила, а ты мне за эти благодеяния — дерзость учинил. Уходи, говорит, вон, чтобы духом твоим здеся не пахло, а отца твоего я на оброк пошлю. Вот ужо доделает мне зимний сарай для свинок и пусть идет себе со Христом…