Елена Катерли - Некрасов

Некрасов, молча слушавший всю эту тираду, осторожно высвободил свою руку.

— Очень благодарен за изъявляемое вами сочувствие, но никак не могу понять — почему вы так взволнованы этой статейкой? Нас так часто ругают в последнее время, что мы уже привыкли к этому.

Сочувственное выражение мигом сбежало с лица собеседника. Ему и так трудно было удерживать это выражение — слишком сильно он ликовал.

— А вот вы прочтете «Колокол», уважаемый Николай Алексеевич, тогда увидите-с… Увидите-с, что она представляет для вас лично, уж не говоря о господине Добролюбове и господине Чернышевском. Лично-с, лично-с для всех вас троих! — воскликнул он, и торжествующее злорадство откровенно зазвучало в его голосе. — Померкнет ореол-с! Потускнеет-с. Скандальчик получается, и какого масштаба! — на всю Европу.

Некрасову стало противно. Он скользнул глазами по окружавшим его людям — они молча стояли вокруг, слушая с напряженным любопытством. Некрасов круто повернулся и вышел из круга, снова молча расступившегося перед ним. Он быстро сбежал с лестницы, вышел на улицу и, подозвав ожидавшую его коляску, поехал домой.

Он сидел, забившись в угол, сгорбившись, опустив голову. Его знобило, он поднял воротник пальто и засунул руки глубоко в карманы. Отчаяние и гнев боролись в душе, сменяя друг друга. Отчаяние, пожалуй, было сильнее, к нему примешивался страх перед этой неизвестной статьей; в ней могло быть все что угодно, — он не имел оснований ожидать милосердия от Герцена.

Все это были звенья одной и той же цепи — и эта статья, и обвинение в похищении огаревских денег, и разваливающаяся дружба с Тургеневым, и недоброжелательство старых друзей. Все они были из одного клана — могущественного и замкнутого, а он оказался изменником, перебежчиком в чужой лагерь. Они не простят измены и всегда будут относиться к нему злее, чем к тем, на чью сторону он перешел, потому что он «свои», а изменивший «свой» ненавистнее, чем чужие.

Он почувствовал, что зубы его стучат от озноба, и оглянулся по сторонам. Коляска повернула на Литейную, прохладный ветер подул в лицо, на улице было пусто, белое перламутровое небо казалось необычайно высоким. Он был совершенно один в этом сияющем городе; никто не беспокоился о нем, никто не ждал его с тоской и тревогой, никому не было до него дела.

Он вдруг с нежностью и тоской вспомнил Белинского. Как тяжела для него потеря этого человека! Он увидел его ясно, как живого: выпуклый лоб, ясные глаза, мягкие светлые волосы. Он вспомнил то светлое, возбужденное состояние, в которое впадал он, выходя от Белинского после долгих ночных бесед. Тогда он долго бродил по опустелым улицам, вот под этим же самым белым, высоким небом. У него не было коляски и он бродил пешком, в худых сапогах и потрепанном пальтишке, но насколько спокойнее, чище, радостней было у него на сердце.

И все те, которые сейчас оказались в другом лагере, были тоже друзьями Белинского. Как тепло и дружески приветствовал Герцен появление «Современника», как потянулись к журналу Тургенев, Дружинин, Григорович, Боткин, Анненков. Это был крепкий, дружественный кружок, и если б не он — не бывать бы на свете «Современнику». И вот теперь с ними со всеми порвано — и навсегда.

Он вспомнил первое помещение редакции, находившееся на Невском, наискосок от Надеждинской, как раз против деревянного надворного дома, в котором жил Булгарин. Вспомнил, как в зимние вечера все сходились в тесных, бедно обставленных комнатах, как дружно и весело проходило время в серьезных литературных прениях, в чтении стихов и пародий, дружеских шутках и анекдотах.

Лошади стали, и кучер, перегнувшись с козел, отстегнул фартук коляски. Некрасов сошел на тротуар и поднял глаза. Шторы на окнах его квартиры были опущены, парадная дверь закрыта, никто не ждал его, все спали, всем было хорошо и спокойно. Кто мог бы сейчас его утешить, понять, пожалеть, посидеть рядом? Никто.

Быстрая мысль промелькнула в мозгу его: дома был Добролюбов. Он спал на диване или сидел за его столом, спокойный, насмешливый, не знающий сомнений юноша. Некрасову сейчас не хотелось его видеть. Вряд ли поймет его Добролюбов. Некрасов долго стоял на тротуаре, мрачно думая о том, куда же сейчас поехать, потом махнул рукой и вошел в дом.

Добролюбов не спал. Он сидел у стола, согнувшись над работой; свеча, догорая, трещала в подсвечнике и казалась бледнее света, пробивавшегося сквозь занавески. Увидев Некрасова, он бросил перо и потянулся, распрямляя затекшие руки.

— Почему так рано? — спросил он, взглянув на часы. — Я не ждал вас раньше пяти часов.

Некрасов молчал, раздраженно стаскивая перчатки.

— Что с вами? — сказал Добролюбов, взглянув на его осунувшееся серое лицо. — Вы проигрались? Или больны?

— Не то и не другое, — случилась гораздо большая неприятность. «Колокол» выступил против нас с большой статьей.

Он сел и рассказал все. Добролюбов слушал его с недоверием.

— Не может этого быть, — заявил он решительно. — Это какое-то недоразумение или очередное вранье клубных сорок.

Некрасов ответил, что он совершенно уверен, что все обстоит именно так, как ему рассказывали:

— Какая-то статья, обличающая «Современник», существует — это не подлежит никакому сомнению. Может быть, кое-что передано мне в искаженном свете, но общее ее направление изложено правильно, — это неоспоримо. Вы, дружок, забыли разве, как оценивает Герцен существующее положение? Вот и выступил против нас так, как выступают в полемике с противником.

— Нет, и еще раз нет! — горячо возразил Добролюбов. — Не верю, не хочу верить! Ведь это же Герцен, а не Кавелин или Боткин. Не мог он окончательно пришибить в себе всякое чутье.

— Ну, если не окончательно пришибить, то временно притупить мог. И я не обвиняю его в этом: трудно, живя так далеко от России, правильно чувствовать все, что у нас происходит. Откуда он узнает о наших событиях? Из писем друзей, от того же Боткина и Кавелина. Он им верит больше, чем нам, — вот и все.

— Если это так, — запальчиво сказал Добролюбов, — то плевал я на эту статью. Пусть себе пишет! На тех, кому дороги передовые идеи, это не произведет никакого впечатления.

Добролюбов говорил не для того, чтобы утешить Некрасова. И Некрасов подумал, что, пожалуй, эта уверенность в правоте дела, в правоте общих их взглядов гораздо приятней, чем самое нежное, самое тонкое сочувствие. Это был, если не друг, то соратник.

— Людей, способных оценить выступление «Колокола» так, как вы говорите, очень мало, — сказал он немного спокойней. — Вы забываете о значении Герцена для лучшей части нашего общества. Вы даже представить себе не можете, какие последствия принесет нам это выступление.