Елена Катерли - Некрасов

Герцен в своей статье еще раз повторил то же самое, — мог ли он сказать что-нибудь другое? Ведь он тоже восхищался сейчас Александром и его реформами и звал все мыслящее русское общество поддержать благие начинания монарха. Ему тоже не совсем приятно было считать, что неаполитанские либеральные деятели оказались попросту в дураках.

Чернышевскому жалко было Некрасова. Герцен намекал на него, говоря о тех, кто сделал себе «ремесло из мрачных сочувствий со страждущими». Ему душевно жаль было Панаева, о фельетонах которого, не называя, правда, фамилии, Герцен пренебрежительно отзывался, как о «болтовне о всех петербургских камелиях и аспазиях, которые, во-первых, во всем мире похожи друг на друга, как родные сестры, а во-вторых, имеют то общее свойство с котлетами, что ими можно иногда наслаждаться, но говорить о них совершенно нечего».

Бедный Иван Иванович совершенно не заслуживал такого презрительного отзыва. Он давно перестал писать о петербургском полусвете, и его фельетоны в этом году были остры, злободневны и продолжали общую линию «Современника» — линию борьбы с либеральными разглагольствованиями. Кто знает, если бы он не переменил тематику своих фельетонов, Герцен, может быть, и не пустил бы в него ядовитую стрелу!

Но больше всех Чернышевский болел душой за Добролюбова. Его любимое детище, его «Свисток», назвал Герцен «особым балаганчиком», созданным для освистывания «первых опытов свободного слова литературы». Его статья об Обломове вызвала брезгливые рассуждения о микроскопе, в который Добролюбов якобы изучает «гной» и «физиологические описания невских мокриц», которые Герцен не может читать без зевоты и отвращения. Каждое положение добролюбовской статьи вызывало возмущение и осуждение редактора «Колокола».

Чернышевский хорошо понимал, какие горькие чувства вызвала у Добролюбова эта статья — статья того, кто до вчерашнего дня был его учителем и героем. Все их поколение выросло и воспиталось на произведениях Герцена, но вот наступил момент, когда ученики ушли дальше учителя. В этот острый момент Герцен, давно оторванный от родины, не видел и не знал того, что знали они, не чувствовал новых сил, которые выросли за последние годы. Он жил старым представлением о России, и в этом была его трагедия.

Сейчас вопрос стоял о том, что делать дальше, как доказать Герцену ошибочность его обвинения, как обелить себя в глазах русского общества. Нужно было ехать в Лондон объясняться и требовать реабилитации «Современника» в «Колоколе»: на этом особенно настаивали Панаев и Некрасов.

— Надо ехать, Николай Гаврилович, — говорил Некрасов. — Ничего не поделаешь — придется поговорить с Герценом прямо и резко.

— Герцен должен понять, что он не прав, — тихо промолвил Панаев. — Я верю, что при личной беседе многое станет ему ясней. Он до сих пор слушал одну сторону: мы никогда не пытались с ним сблизиться.

— Панаев прав, — поддержал его Некрасов. — Мне тоже кажется, что одностороннее освещение деятельности «Современника» сыграло тут решающую роль.

Чернышевский хмурился и молчал. Ему совсем не хотелось ехать в Лондон, он считал бесполезными всякие объяснения с Герценом. Убеждать Герцена в том, что русская действительность не так радужна, как он полагает? Но Герцен не юноша, не увлекающийся мальчик, а человек с сложившимся политическим мировоззрением, и он не изменит свою точку зрения. Ехать затем, чтобы спорить из-за отдельных слов и выражений? Эта мелочная торговля не даст существенных результатов, и если даже удастся вырвать что-нибудь вроде извинения за допущенные в статье грубости, это не разрешение вопроса об основных разногласиях. Разногласия все равно останутся, а именно они-то и решают все дело. Неужели не видят этого Некрасов и Панаев?

— Дайте я поеду в Лондон, — сказал Добролюбов, отойдя от окна. — Пошлите меня, я могу с ним померяться силами, если на то пошло. Чернышевский не может ехать, бог с ним, не будем уговаривать, — я сумею постоять за «Современник».

Некрасов опустил глаза. Он понимал, что не такой парламентер нужен для разговоров с Герценом. Нужен был человек, равный ему по силе, знаниям и авторитету. Добролюбов был слишком молод и горяч — из его поездки не могло получиться ничего, кроме дополнительных неприятностей.

— Не хотите? — насмешливо спросил Добролюбов. — Ну и черт с вами, — я сам поеду, от себя лично, на это я, кажется, имею право.

— Никуда вам не надобно ехать, Добролюбов, — спокойно сказал ему Чернышевский. — Зачем вам ехать и объяснять, что вы не украли чужие деньги и что вы не просите себе Станислава на шею. Это ниже вашего достоинства, вы плохо о себе думаете, если считаете необходимым это делать.

— Верно, верно, Николай Александрович, зачем вам ехать? — встрепенулся Панаев, с тревогой слушавший страстную речь Добролюбова. — С Герценом нужно говорить осторожно; дерзость и грубый нажим его не переубедят. Вы слишком горячи и несдержанны, вы можете только повредить, а не помочь нам.

— Кланяйтесь, Чернышевский, — насмешливо сказал Добролюбов. — В вас, вероятно, предполагаются другие качества — смирение и почтительность.

— Не смирение и почтительность, а трезвость и хладнокровие, необходимые при таком объяснении, — резко возразил ему Некрасов. — Никто из нас, кроме Чернышевского, не может ехать. Только он, а не вы, не я, не Панаев. Это мое глубокое убеждение, и я буду на нем настаивать.

Добролюбов вспыхнул, снова отошел к окну и больше не вмешивался в разговор. Он распахнул раму и, перевесившись через подоконник, долго смотрел на улицу. Был солнечный и яркий день. К ставшему знаменитым «парадному подъезду» одна за другой подъезжали коляски, из которых с трудом вылезали поддерживаемые лакеями сановные старцы. Рядом с тротуаром, балансируя всем телом, прошел разносчик с большой корзиной на голове. В корзине, блестя чешуей на солнце, лежала еще влажная, свежая рыба. Хорошенькая девушка в светлом платье, с круглой картонкой в руках, вероятно модистка, подняла голову и улыбнулась из-под полей своей соломенной шляпки. Добролюбов ответил ей таким мрачным взглядом, что она от неожиданности даже запнулась о камень.

Он перестал смотреть вниз и уже хотел закрыть окно, как кто-то окликнул его по имени. Группа знакомых студентов махала ему фуражками, стоя на другой стороне улицы.

— Добролюбов! — кричал один, приложив к губам свернутую в трубку тетрадь. — Добролюбов! Идемте с нами! Едем кататься на яликах!

Он отрицательно покачал головой и отошел от окна. Спор в комнате кончился. Чернышевский просматривал какую-то книгу; Панаев, закрыв глаза, лежал на диване; Некрасов писал, сидя за письменным столом. Вопрос о поездке в Лондон был решен.