Елена Катерли - Некрасов

Он говорил весело и спокойно, как всегда. Казалось, нет ничего такого на свете, что может вывести его из равновесия, ввергнуть в панику, заставить сложить руки. Некрасов слушал его с завистью и восхищением. Нет, с такими помощниками не пропадешь, они не дадут утонуть, хотя бы ты сам захотел утопиться!

— Так значит не дремать? — засмеялся Некрасов прощаясь. — Щука-то уж больно зубаста, да и щурят кругом много — как бы не слопали?

— Подавятся! Обязательно подавятся, — убежденно ответил Чернышевский. — Не могут не подавиться — нас ведь много, одного заглотаешь — другие останутся.

Он проводил Некрасова до передней и сам закрыл за ним дверь. Некрасов постоял минутку на крыльце, блаженно улыбаясь своему удивленному кучеру. Нет, честное слово, приятно, хоть и непривычно это чувство! Чувство, что ты не один, а в стае. В стае хороших, смелых птиц, которые знают, куда летят, и у которых такой вожак, как Чернышевский. Правда, стайка пока невелика, но, кто знает, может уже расправляют крылья и догоняют их верные товарищи?

В «Колоколе» появилось стихотворение «Размышления у парадного подъезда». Это было событием. В русской печати его публиковать не позволили, и доселе оно ходило по рукам в списках. К стихотворению было прибавлено примечание от редакции:

«Мы очень редко помещаем стихи, но такого рода стихи нет возможности не поместить».

Некрасов, разумеется, не посылал стихов Герцену и не знал, как они к нему попали. Может быть, через Тургенева? Он был очень взволнован и тронут, сразу же побежал к Чернышевскому и торжествующе развернул перед ним «Колокол».

— Я рад лишний раз убедиться, что Герцен стоит выше всяких личных и литературных дрязг, — сказал Чернышевский. — Он очень правильно поступил, напечатав это стихотворение. Жаль, что оно столько времени пролежало в бездействии. Вы обязаны больше писать, Николай Алексеевич! А вы в последнее время совсем ничего не пишете!

Чернышевский разгладил примявшуюся страницу «Колокола» и добавил улыбаясь:

— Видите, какая у вас возможность печататься, вопреки желаниям нашей цензуры.

— Это такая случайность, что ее совсем не приходится брать в расчет, — ответил Некрасов. — Это трибуна на один раз и потом не та, которая мне нужна. Я хочу писать для тысяч читателей, а скольким людям в России попадает в руки «Колокол»?

Он с оживлением начал излагать Чернышевскому план, недавно пришедший ему в голову. Он задумал издать серию книжек для народа, для крестьянина, для ремесленника, дешевых, доступных каждому, выпущенных большим тиражом.

— Я назвал бы их «красные книжки», пустил бы в продажу не дороже, чем по три копейки за штуку, и распространение поручил бы не книгопродавцам, а деревенским офеням. Такой офеня с иголками, нитками и прочим «красным» товаром забирается в самую глушь и имеет возможность продать книжку тому читателю, для которого она предназначена.

Он сразу точно и деловито подсчитал все расходы, связанные с изданием «красных книжек», — бумагу, печатанье, распространение. Расходы эти он намерен был взять на себя, заявив, что может позволить себе такую прихоть.

— Выпуская такие книжки, будешь знать, для кого пишешь, — сказал он. — А то сейчас черт его знает, кто тебя читает.

Он просидел у Чернышевского до вечера, обдумывая вместе с ним, как бы скорей и лучше осуществить этот план. Главное затруднение представляла, конечно, цензура, крайне неблагосклонная к Некрасову. Вот уже четвертый год не разрешала она ему переиздать книжку его стихов. Книжка ходила из одной инстанции в другую, ее читали, изучали, рассматривали чуть ли не в микроскоп, но печатать все не позволяли. Некрасов старался не думать о ней — так обидно ему было видеть, что десятки поэтов печатали свои книги, а он мог только изредка после бесконечных придирок и поправок помещать стихи в «Современнике». Но для «красных книжек» он надеялся придумать какой-нибудь способ обойти цензуру.

Веселый и добрый, вернулся он от Чернышевского и уселся за письменный стол. Он вытащил из ящика свои записные книжки, старые черновики, наброски стихов, планы будущих больших произведений. Он придирчиво рассматривал каждую бумажку, — нет, для «красных книжек» все это не годилось! Надо было написать что-то совсем другое, написать от всего сердца, открыто и горячо поговорить с новым своим читателем.

Эх, если бы можно было выпустить эти книжки без цензуры, — он бы знал, что нужно в них рассказать!

Он снова начал рыться в ящике и в дальнем углу нашел старые письма Чернышевского. Он получал их еще за границей, и в них, помнится, были отзывы на первую книгу его стихов.

Он развернул пожелтевшие листки и сразу же наткнулся на памятные ему строчки:

«…По моему мнению, Вы сделаете гораздо больше, нежели сделали до сих пор, — Ваши силы еще только развиваются. Вы — как поэт — человек еще молодой. Что выйдет из Вас со временем, я не могу сказать, хотя имею основания предполагать разные приятные вещи…»

Некрасов подумал, что за прошедшие после этого письма годы он ничем особенным не оправдал предсказаний Чернышевского. Удивительно пустыми, бесплодными были они, особенно последний год, в течение которого, кроме шуточных безделок для «Свистка», ничего не написалось. Правда, образы, рифмы, звуки все время бродили в голове, но он сам не давал им воли, содрогаясь от мысли, что о каждой строчке придется беседовать в цензуре. Видеть прикосновение цензорских пальцев к собственным стихам всегда гораздо мучительней, чем объясняться по поводу чужих произведений.

Так что же написать для первой «красной книжки»? Вспомнились лубочные книжки, которые он видел на деревенских базарах и ярмарках, — все это было совсем не то, что нужно. А ведь этот мусор представляет собой единственную литературную пищу, какой господа издатели кормят мужика! Гоголя нужно посылать в деревню, Белинского, Пушкина, Тургенева. Кто сказал, что мужик не поймет их? Великолепно поймет. Некрасова поймет, но сам-то Некрасов палец о палец не ударил для того, чтобы начали его читать в мужицкой избе.

Он вдруг рассердился на себя, бросил в ящик стола все вытащенные из него бумаги и взялся за первую подвернувшуюся под руку книгу. Но читать не стал, вспомнив, что завтра предстоит тяжелый день — первое публичное чтение на вечере в пользу Литературного фонда. Читать он должен был «Блажен незлобивый поэт» и «Еду ли ночью по улице темной».

«Мрачно, пожалуй? — подумал он, — Ну и пусть мрачно. Чувствительные там и без меня найдутся!»

Он зевнул, посмотрел на часы и пошел спать. В пустой темной спальне было холодно и неуютно. Василий даже постель не приготовил. Некрасов поморщился, хотел пойти разбудить его, но потом сорвал с кровати покрывало, бросил его в угол и забрался под одеяло.